Цемент
Шрифт:
И до ущелья — по-утреннему сумеречного от скал и лесных зарослей, в гремучих ручейках и кучках разноцветного щебня — они молчали и смотрели в разные стороны. Но Даша чувствовала, как волновался Бадьин: знала, что он борется с собою и не решается броситься на нее при Егорове. И она сама дрожала от ожидания и тревоги. Если бы это случилось сейчас, она не смогла бы бороться с его взбешенными мускулами: зыбкое бултыханье фаэтона по ухабистой дороге ущелья выбивало из-под ее тела надежную точку опоры.
Ущелье тянулось на три версты, а за ним по широкой загорной
Горы громоздились в утесах и крутых склонах до самого неба. Всюду — обвалы в извивах складок и кучи камней и щебня, а ребра гор стекали от вершин расплавленным металлом. Внизу, над лесом и зарослями кустарников, дрожала и волновалась дымная мгла. И небо над горами и лесом казалось голубой рекой, а облака — белыми льдинами.
Дорога виляла между скал и камней и вправо, и влево, и вниз, и вверх. Впереди был сплошной лес в путаных веревках лиан, в охапках плюща и кустарников, но как только въезжали в заросли — лес и мшистые камни, и скалы, облитые слезами подпочвенных вод, отползали и вправо и влево, проваливались в обрывы и карабкались на утесы. Ух, какая страшенная высота! Даша жмурилась и замирала от падающего взлета скалы. Товарищ Егоров изогнулся на облучке и взметнул бородою.
— Товарищ предисполком, зря не погнали конницу… Тут мешочников не щадят кажин день, не то ли что… Ошибку дали, товарищ предисполком…
Бадьин, замкнутый, спокойно сидел в подушках фаэтона. Даше было душно и больно от тяжести его тела и в то же время приятно, что этот человек — надежная опора в лихой час. Бадьин усмехнулся и в упор посмотрел в бороду Егорова.
— Трусость — опаснее бандитов, товарищ Егоров. Знай свое дело и держи крепче вожжи в руках. Дорога не так плоха.
Егоров заробел и сутулился. Он уже не чмокал на лошадей, а только дергал вожжами, крутил головою по сторонам и захлебывался от обильной слюны.
Проехали еще с версту. Даша чувствовала, как Бадьин вздрагивал всеми мускулами, и было видно, что он изо всех сил борется со своим волнением и скрытыми порывами. Он глубоко вздохнул и схватил Дашу за плечи.
Даша закорчилась, чтобы освободиться от его рук, но Бадьин крепко стиснул ее, рванул к себе, и она на мгновение увидела его огромную голову и страшное лицо.
Их дернуло вперед и подбросило па фаэтоне. Грохнул и полыхнул к небу лес.
Даша видела, как Егоров заболтался из стороны в сторону на облучке и кувырнулся набок, на переднее колесо. В то же мгновение Бадьин оторвался от Даши, прыгнул вперед и взмахнул вожжами. Лошади забились и заволновались в дышлах.
— Стой!.. Руки вверх!.. Попались, цаповы души!..
Из-за скал и из-за черных пустот зарослей с винтовками в руках карабкались черкески и мохнатые папахи.
Даша видела только эти папахи и волчьи глаза. Близко, около нее, спотыкаясь, бежал к лошадям белобрысый казак без шапки, брызгал слюной и выл от хохота.
Даша успела только крикнуть одним коротким вздохом:
— Бадьин, гони!..
И слетела с фаэтона прямо на казака, и упала вместе с ним на щебень, в придорожную ямину.
Сразу же ее раздавила невыносимая тяжесть, точно на нее навалилась большая толпа, заплясала по ней каблуками и втиснула ее в узкую щель. Били ли ее, была ли стрельба и погоня — совсем не помнила, а когда очнулась — стояла у скалы, и целая шайка дышала в нее удушливым смрадом мокрой шерсти. Её рвали, крутили руки и драли за волосы.
— Баба!.. Одна баба осталась на нашу долю… Стыдно даже руки марать, будь она проклята!..
Фаэтона не было, и только далеко, в ущелье, будто катились по отвалам в каменоломнях. И как только Даша этот далекий топот, сразу пришла в себя. Товарищ Бадьин — там… далеко, на дороге… Товарищ Бадьин невредим…
Через дорогу, против Даши, с задранной ногой на скалу (нога босая, в опорке), в ворохе кучерского кафтана, лежал Егоров, а на самой дороге — растоптанная шапка. Волосы, ухо и клок бороды заливались кровью.
За ребром утеса фыркала и брыкалась лошадь и гремела удилами. Туда и оттуда перебегали в одиночку казаки с обалделыми лицами.
— Веди сюда!.. Какого там черта они голову морочат?..
Одна усатая папаха остановилась около утеса и вытянулась с ладонью у шапки и локтем на отлет.
— Баба, господин полковник… Хай повисють ее на ясени и — байдуже. Она, бисова душа, Лымаренку раком поставила… Разрешить, господин полковник…
— Веди, не разговаривай… дубина! Вместо нее я вас перевешаю, трусов. Только на баб ловкачи, мерзавцы!..
Оравой, путаясь в винтовках, поволокли ее через камни, ямины, по траве и поставили прямо перед лошадью, а лошадь бешено храпела и выкатывала глаза, Даша почувствовала влажный, горячий запах конского пота.
Она стояла прямо и смотрела на полковника. А полковник, похожий на калмыка, тоже смотрел на нее. Он был в черкеске, с серебряным поясом в висюльках, в серебряных погонах, в плоской мерлушковой шапке-кубанке. Лицо грязное, давно не бритое. Длинные черные усы покрывали и губы и подбородок.
— Отставить! Два шага — назад!
Даше стало легко и вольно. Воздух сразу перестал пахнуть мокрой шерстью, и она поняла, что между этим офицером на коне и шайкой она — одна. Платок у нее был сорван и затоптан в сутолоке. Бледная, с замирающим сердцем, Даша трепетала неудержимой дрожью.
— Стриженая… Коммунистка? Даша смотрела на него и молчала.
— Кто ехал с тобой в фаэтоне?
— Товарищ Бадьин… предисполком…
— Предисполком? Это по-каковски?
— А по-таковски… по-русски…
— Врешь. Русский язык не такой. Это ваш жаргон — не то жидовский, не то воровский…
— У нас, в Советской России, воры не плодятся.
— Это ново… Почему же?
— А мы беспощадно стреляем их.
Позади грохнул артельный хохот.
— Вот, бодай ее, бисова баба!.. Стрегочет, скаженная, как сорока.
Полковник не отрывал глаз от Даши и усмехался.
— А у вас все такие коммунисты, как этот губернатор? Разве полагается бросать своих товарищей в опасные моменты?
— Ничего подобного. Это — не он… Это я сама…