Цена нелюбви
Шрифт:
— Простите, я не осуждаю. При такой нагрузке меня поражает, что вы помните его имя.
— О, я сразу выделила Кевина... — Как будто она собиралась сказать больше, но умолкла, коснулась кончиком карандаша слегка поджатых губ. Стройная, привлекательная женщина лет сорока пяти с решительным лицом, которому она умела придавать неумолимое выражение. Однако в ней чувствовалась скованность; ее сдержанность казалась не естественной, а благоприобретенной, возможно, методом проб и ошибок.
Нелегко быть школьным учителем и никогда не было легко. Все время словно под лупой: вечные выискивания этнического пристрастия
— Какова его цель? — спросила мисс Рокко, постукивая ластиком по столу.
— Простите?
— Как вы думаете, что он затеял? Он умен, хотя и пытается это скрывать. И он обладает талантом социальной сатиры. Он всегда был так насмешливо ироничен в своих письменных работах или эти издевательские работы — ловкий трюк? Просветите меня, есть ли что-то, что он не находит смешным?
— Стрельба из лука, — жалко выдавила я. — Понятия не имею, почему она ему не надоела.
— Как вы думаете, почему ему это нравится?
Я нахмурилась:
— Что-то, связанное с полетом стрелы, — фокусирование — целеустремленность — направленность. Может, он ей завидует. Он тренируется с завидной напористостью. Во всем остальном он не видит для себя смысла.
— Миссис Качадурян, я не хочу никого ставить в затруднительное положение, однако не случилось ли в вашей семье что- то, о чем мне следовало бы знать? Я надеялась, что вы поможете мне понять, почему ваш сын кажется таким рассерженным.
— Странно. Большинство учителей считает Кевина спокойным, даже апатичным.
— Это маска, — уверенно сказала она.
— Я действительно думаю, что он немного бунтарь...
— И он бунтует, делая все, что должен делать. Очень умно. Однако я вижу в его глазах гнев. Почему?
— Ну, он не слишком обрадовался рождению сестры... Однако прошло уже семь лет, к тому же он не был слишком счастлив и до ее рождения. — Я заговорила как слабоумная. — Мы очень обеспечены... вы знаете, у нас большой дом... — Я смутилась. — Мы стараемся не баловать его, но он ни в чем не испытывает недостатка. Отец Кевина обожает его... слишком сильно. Его сестра... прошлой зимой с ней произошел несчастный случай, в котором был замешан Кевин, но его это, похоже, не очень расстроило. На самом деле почти не расстроило. Другими словами, я не могу припомнить никакой ужасной травмы или лишений. Мы хорошо живем, разве нет?
— Может, это его и злит.
— Почему достаток должен его злить?
— Возможно, он злится, что имеет все самое лучшее. Ваш большой дом. Его хорошая школа. Я думаю, в наши дни детям в некотором смысле тяжело с этим. Само процветание страны стало бременем, тупиком. Все прекрасно, не так ли? По меньшей мере если ты белый и принадлежишь среднему классу. Поэтому слишком часто молодым людям кажется, что они никому не нужны. И в некотором
— Разве что развалить ее.
— Да. И в истории наблюдаются те же циклы. Дело не только в детях.
— Знаете, я устала рассказывать своим детям о полной лишений жизни в таких странах, как Бангладеш или Сьерра-Леоне. Но это не их лишения. И я не могу укладывать их каждый вечер на доску с гвоздями, чтобы они оценили прелести комфорта.
— Вы сказали, что ваш муж «обожает» Кевина. А как вы с ним ладите?
Я скрестила руки на груди.
— Он подросток.
Она разумно перевела разговор на другую тему:
— Ваш сын вовсе не безнадежен. Вот почему я так хотела поговорить с вами. Он очень умен. Некоторые из его работ — вы читали, что он написал о больших американских джипах? — заслуживали награды. И я заметила, что он задает трудные вопросы, просто чтобы поймать меня, унизить перед классом. На самом деле он знает ответ заранее. Я стала ему подыгрывать. Я вызываю его, и он спрашивает, что значит логомахия. Я радостно признаю, что не знаю, и — бах! — он выучил новое слово. Ему ведь пришлось найти его в словаре, чтобы задать этот вопрос. Вот в такую игру мы играем. Он с презрением отвергает обычные способы учения. Однако, если подобраться с черного входа, ваш юноша искрится.
Я заревновала.
— Обычно, когда я стучусь в ту дверь, она заперта.
— Пожалуйста, не отчаивайтесь. Я допускаю, что с вами, как и в школе, он замкнут и саркастичен. Как вы сказали, он — подросток. Но он впитывает информацию с поразительной скоростью, если только хочет превзойти всех.
Я взглянула на часы; мое время кончилось.
— Эти массовые убийства в средних школах, — сказала я небрежно, беря в руки свою сумку. — Вы не боитесь, что нечто подобное может случиться здесь?
— Конечно, это может случиться здесь. В достаточно большой группе людей любого возраста кто-нибудь может свихнуться. Но если честно, когда я передаю стихи о насилии в администрацию, это злит учащихся. Они и должны злиться. Даже еще больше. Очень многие дети считают всю эту цензуру, обыски шкафчиков...
— Возмутительно незаконными, — заметила я.
— ...возмутительно незаконными обысками. — Она кивнула. — А многие безропотно подчиняются. Им говорят, что это для «их собственной безопасности», и по большей части они просто... принимают эти слова за чистую монету. Когда я была в их возрасте, мы устраивали демонстрации и маршировали с плакатами... — Она снова помолчала. — Я считаю, им полезно выплескивать свою враждебность на бумагу. Это безобидный стравливающий клапан. Но теперь так думают немногие. Во всяком случае, эти ужасные инциденты все еще очень редки. Я не потеряла бы из-за них сон.
— И... э... — Я встала. — Слухи о Викки Пагорски. Думаете, они обоснованны?
Глаза мисс Рокко потемнели.
— Не думаю, что есть доказательства.
— Строго между нами. Они правдоподобны? Вы ведь ее хорошо знаете.
— Викки — моя подруга, поэтому я не могу быть беспристрастной... — Она постучала ластиком по подбородку. — Ей очень тяжело.
Больше мисс Рокко ничего не сказала. Она проводила меня до двери, улыбнулась:
— Я хочу, чтобы вы кое-что передали от меня Кевину. Скажите ему, что я его раскусила.