Цена отсечения
Шрифт:
– Вот, господа, случилось то, чего не может быть: анфан террибль академической науки – в священном центре русского академизма! И это первая иллюстрация к тому, о чем я буду говорить. А буду я говорить о невозможном как об источнике возможностей.
Швед выскочил из-за трибуны, встал в середину междустолья, театрально развел руки в стороны, стал похож на статую святого-покровителя, взирающего на город с вершины холма, набрал побольше воздуху в легкие, и вдруг как будто поперхнулся. Тихо прозвенел школьный звонок, двери снова открылись, и по залу поплыли пожилые тетеньки. В тех же сатиновых халатах. Но с подколотыми кружевными воротничками и при белых чепцах.
На латунных подносах
– Вот я и говорю. Неприемлемое приемлемо, стандартное нестандартно! Мир, который создавало человечество в борьбе с историей, был миром высокой средней нормы. Экономика нуждалась в гарантиях стабильности, политика подчинялась, нравы исправлялись, но! скажите мне, пожалуйста, друзья мои академики: я ли не швед?
Зал прошелестел нечто коллективное, похожее на равнодушное «кто бы сомневался».
– Значит, о какой машине я мечтаю? Разумеется, о «Вольво», верно? А какая семья меня привлекает? Конечно, шведская. О, вы покраснели. И разумеется, я типовой скандинавский социалист? А как же иначе: вы, я вижу, обрадовались и оживились. С коммунистическим приветом, но пасаран! Теперь коротенькая справка: у меня спортивный «Ягуар», я живу с одной и той же женщиной уже двадцать лет, брею подмышки, интимно подстригаю пах и ненавижу шведские налоги. А при этом сколько стоит моя лекция? Спросите лучше вашего бухгалтера, от жадности он разрыдается в голос. А я поинтересуюсь у него, сколько зарабатываете вы.
Публика зашуршала. Президент академии испуганно замахал руками: ни в коем случае.
– Теперь посмотрите сюда.
На экране вспыхнули слайды. Рыжий подросток, с телескопическими линзами очков, перекошенный от смущения. Крашеная блондинка в бальном платье, с брильянтовой диадемой на груди; в чертах ее прячется что-то мужское, самцовое: а, ну все понятно, трансвестит. Здоровенный плейбой, на гоночном мотоцикле – за спиной мерцает «Bank of New-York». Стареющий мальчик на пляже, впалая грудь, безволосые руки, потертые плавки, кондовые очки.
– Кто они такие? А? Вот первый, прыщавый урод. Девочки обходят стороной, увиваются за крепкими парнями, туповатыми, веселыми, крутыми. Кто может знать, что из него получится Билл Гейтс? Теперь постаревшие девочки, брошенные мужьями или же наоборот, стыдливо покупающие им виагру, кусают локти, щиплют себя за слишком мягкие места: как мы могли проморгать? А так и могли. Потому что вели себя как типовые инвесторы. Вкладывали в привычное. А куш, как водится, сорвала та, которая взяла ненужное сегодня никому. Вот второй… вторая… второе. В школе презирали… полубабу, а он… она… оно… создал с нуля крупнейшую страховую компанию. Теперь внимание, плейбой на мотоцикле. Был отвергнут однокурсниками, изысканными знатоками: слишком брутальный, ловкий и неглубокий – в этой среде ценят неловкость. А он стал главным музейным переговорщиком мира. Между прочим, всюду таскает за собой любимый мотоцикл. В собственном самолете. А последний, последний! это и есть плейбой, вовсе не ученый дядя. Теперь девушки любят таких. Времена переменились! Смотрите, смотрите, чтоб ничего не пропустить!
Лысый швед вскочил на стол президиума. Подстаканники вздрогнули. Академики подались в сторону. Лектор перепрыгнул за президиум, прополз на коленях к усилительной колонке, приподнял ее (раздался густой электрический гул), вытащил купюру в пятьдесят евро, прыжком возвратился на место.
– Ага! Я надыбал денег – а почему? потому что искал, где никому не приходило в голову. А вы там не искали – и остались без них. Вот так теперь и будет устроен мир, так будет устроен бизнес, так будем устроены все мы. От тебя ждут эксцентрики – стань сухарем. Ты академик? будь героем. Все мчатся на Манхеттен? Беги на Восток. Все на Востоке? Окажись на Западе. Бери в штат тех, кто не лезет ни в какие рамки – результат не замедлит сказаться.
– А как же нравственность? Как же, простите за стандартное выражение, Бог? Где заповеди? – поднялся с приставного места невысокий человечек в сером пиджачке, бородка клинышком. Лицо его было странно знакомо; ладно, вспомним потом, не сейчас.
– Отличный вопрос, просто прекрасный, прекрасный, прекрасный, супер! – Швед счастливо хлопал в ладоши, смеялся, энергично протирал затылок. – Я тут выступал среди наших протестантских конгрегатов, или не знаю точно, как там они называются, я не по этой части. Один милый священник воскликнул: какой ужасный мир вы нам изобразили! В нем же не осталось места церкви! Почему? – возразил другой, кстати, был очень похож на вас, уважаемый господин вопрошатель. Только с такой беленькой штучкой в воротничке. Почему? – говорит. Наоборот. Это и есть наш рынок, все это наши клиенты, будем работать с ними и делать свой духовный бизнес. Остроумно!
Феерический швед продолжал балаболить. Как заправский фокусник, достал из кармана старинный будильник, завел со страшным скрипом, потрезвонил, пробуждая мысли; отобрал стакан с академическим чаем у престарелого академика и нагло допил; уязвленный академик покинул лекцию.
Вопросы. Возражения. Недоумения. Концерт окончен. Занавес. Аплодисменты. Снова встал первоначальный академик, произнес благодарственный спич, подытожил:
– Что же, как писал великий русский поэт Лексанлексаныч Блок, «И невозможное возможно». – Тихий смех в зале. – Поблагодарим нашего уважаемого коллегу за интересные мысли, которыми он щедро поделился, и попросим посторонних удалиться, у нас остались некоторые внутренние вопросы.
После радостного утра – тягучий день. Если бы не этот ненавистный Ванин экранчик, она бы вообще закисла. А так – немного почитает, чуть-чуть посмотрит; сделает важный звонок и снова посмотрит; распорядится по хозяйству и опять поглядит. И неважно, что экранчик долго-долго показывал одно и то же: Ленинский, семнадцать. Главное не слежка, а присутствие. Это уже не игра в детектив; это жизненная необходимость, инсулин, валидол и наркотик: наблюдать, как точка по имени Степа выкатывается из пределов их двора, опасно сияющим шариком ртути прокатывается по бульварам, пробирается в центр обходными путями, где-то замирает на час, на два, на три, снова уходит в отрыв. На своей обновленной авдюшке; нету больше вмятины; исчезла: неужто ради этой расстарался? Дурачок.
Без экранчика Жанна отделена и обособлена, равнодушно сдвинута на обочину Степиной жизни; с экранчиком – как будто бы причастна. Непонятно только – к чему. Иногда ей кажется, что она рядом со Степой, в машине; иногда – что он вообще исчез, окончательно перестал быть теплым, живым, превратился в электронную точку, мерцающий значок на серо-голубой панели. А она, Жанна, смотрит на эту подвижную точку не сама; сквозь Жанну и как бы вместо нее за экраном наблюдает Ваня, сличает показания, считает ходы. Он смотрит ее глазами, она думает его мыслями, и продолжать эту тему страшно, сладко и невозможно.