Ценой потери
Шрифт:
«Мари Шанталь» доставляли наземной почтой, выпуски запаздывали на два месяца, но это было не важно, ибо романы с продолжениями, как и прочие виды литературы, — ценности непреходящие. В том, который она теперь читала, одна девушка пришла в «Salle Privee» в Монте-Карло и поставила 12 000 франков, последние свои деньги, на цифру 17. И вдруг чья-то рука протянулась из-за ее плеча и, не дожидаясь, когда шарик остановится, переставила жетон с цифры 17 на 19. Не прошло и секунды, как шарик упал в ячейку под цифрой 19, и девушка оглянулась — кто же он, ее благодетель?.. Но узнать
— Посмотри, кто там, — сказал он, — Но в дом не пускай.
Она услышала, как во двор въехала машина. Должно быть, это представитель пивоваренного завода — одного из двух, которые конкурируют между собой. Каждый из них по три раза в году объезжал дальние поселения и, созвав жителей во главе с вождем, угощал всех бесплатно пивом своего завода. Считалось, непонятно почему, что это мероприятие должно способствовать увеличению спроса.
Когда она вышла во двор, «сушеные головы» лопатами сбрасывали с грузовика. В кабине небольшого «пежо» сидели двое. Один был африканец, второго она не могла разглядеть, потому что солнце, бившее в ветровое стекло, ослепило ее, но она услышала, как он сказал:
— Мои дела здесь много времени не займут. К десяти поспеем в Люк.
Она подошла к дверце кабины и увидела, что это Куэрри. Ей вспомнилась позорная сцена несколько недель назад, когда она в слезах бежала к своей машине. Ту ночь она провела в лесу у дороги, предпочитая быть изъеденной москитами, чем встретить кого-нибудь, кто, может быть, тоже презирает ее мужа.
Она подумала с чувством благодарности: «Сам приехал. Тогда у него было просто дурное настроение, это cafard [50] в нем говорила, а не он». Ей захотелось пойти к мужу и сказать ему, что приехал Куэрри, но она вспомнила: «В дом не пускай».
50
Тоска, уныние(фр.).
Куэрри вылез из грузовика, и она увидела, что бой, который приехал с ним, увечный. Она спросила:
— Вы к нам? Мой муж будет очень рад…
— Я еду в Люк, — ответил Куэрри, — но сначала мне нужно кое-что сказать мосье Рикэру.
Он чем-то напомнил ей мужа — иногда у него бывало точно такое же выражение лица. Если ту оскорбительную фразу ему продиктовала cafard, значит, он и сейчас во власти этой cafard.
Она сказала:
— Муж болен. К нему нельзя.
— А мне нужно. Я потерял три дня на дорогу и…
— Скажите мне. — Он стоял у дверцы кабины. — Разве через меня нельзя передать?
— Нет, женщину я не смогу ударить, — сказал Куэрри. Судорога, вдруг передернувшая ему рот, поразила ее. Может быть, он пытался смягчить свой ответ, но от этой улыбки его лицо показалось ей еще уродливей.
— И только за этим вы и приехали?
— Более или менее, — сказал Куэрри.
— Тогда пойдемте.
Она шла медленно, не оборачиваясь. Ей казалось, будто сзади нее идет вооруженный дикарь, которому и виду нельзя подавать, что ты его боишься. Только бы дойти до дому — там она будет в безопасности. У людей их круга драки обычно происходят под открытым небом, кушетки и безделушки не способствуют оскорблению действием. В дверях она чуть было не поддалась искушению убежать в свою комнату, бросив больного на милость Куэрри, но, представив себе, что Рикэр скажет после его отъезда, только покосилась в конец коридора, где была безопасная зона, и, свернув влево к веранде, услышала за собой шаги Куэрри.
На веранде она заговорила совсем другим, любезным тоном, будто переоделась в парадное платье:
— Не хотите ли вы чего-нибудь выпить?
— В такой ранний час — нет. А ваш муж правда болен?
— Конечно правда. Я же вас предупредила. Здесь очень много москитов. Дом стоит слишком близко к воде. Палудрин он перестал принимать. Не знаю почему. Хотя у него все зависит от настроения.
— Паркинсон, наверно, здесь и подхватил малярию.
— Паркинсон?
— Английский журналист.
— Ах, этот! — с брезгливой гримасой сказала она. — Разве он все еще здесь?
— Не знаю. Вы же с ним виделись, когда ваш муж направил его по моему следу.
— Он причинил вам какие-нибудь неприятности? Очень жаль. Я на его вопросы не отвечала.
Куэрри сказал:
— Я, кажется, ясно дал понять вашему супругу, зачем я сюда приехал — чтобы меня оставили в покое. Он навязался мне в Люке. Прислал за мной вас в лепрозорий. Туда же направил Паркинсона. Распространяет обо мне в городе какие-то чудовищные слухи. Теперь эта статья в газете, того и гляди, появится другая. Я приехал сказать ему, чтобы он прекратил это преследование!
— Преследование?
— А как это, по-вашему, назвать?
— Вы не понимаете. Моего мужа взволновал ваш приезд. Встреча с вами. С кем ему здесь поговорить о том, что его интересует? Почти не с кем. Он очень одинок.
Она смотрела на реку, на лебедку парома, на чащу за рекой.
— Когда он увлечется чем-нибудь, ему не терпится завладеть этим. Как дитя малое.
— Я не люблю малых детей.
— Единственное, что в нем есть юного… — сказала она, и эти слова вырвались у нее, точно кровь, брызнувшая из раны.
Он сказал:
— А вы не можете внушить ему, чтобы он перестал болтать обо мне?
— Я на него никак не влияю. Он меня не слушает. Да и чего ему меня слушать.
— Если он любит вас…
— А я этого не знаю. Он иногда говорит, что любит одного Бога.
— Тогда я сам с ним побеседую. И он меня выслушает. Легкий приступ малярии его не спасет. — Он добавил: — Я не знаю, которая его комната, но их в доме не так уж много. Найду.
— Нет! Прошу вас, не надо. Он подумает, что это я во всем виновата. Он рассердится. Я не хочу, чтобы он был сердитый. Мне надо сказать ему одну вещь, А если он будет сердиться, я не смогу. И без того это ужасно.