Ценой потери
Шрифт:
— Что ужасно?
Она бросила на него отчаянный взгляд. Слезы выступили у нее на глазах и некрасиво, точно капли пота, поползли по щекам. Она сказала:
— Я, кажется, забеременела.
— Я думал, женщины обычно радуются…
— Он не хочет. А предохраняться не позволяет.
— Вы показывались врачу?
— Нет. У меня не было повода для поездки в Люк, а машина у нас одна. Не дай бог, еще поймет, в чем дело. Он обычно только потом интересуется, все ли в порядке.
— А на сей
— По-моему, он не помнит, что после того раза у нас с ним опять было.
Куэрри невольно растрогался — какое смирение! Она была совсем молоденькая и очень недурна, но ей и в голову не приходило, что мужчина не должен забывать такие вещи. Она сказала, как будто тем все и объяснялось:
— Это было после приема у губернатора.
— Вы не ошибаетесь?
— У меня уже два раза не приходило.
— Ну, друг мой, в здешнем климате все может быть. — Он сказал: — Вот вам мой совет… как вас зовут?
— Мари.
Из всех женских имен это было самое обычное, но для него оно прозвучало предостережением.
— Да? — живо отозвалась она. — Ваш совет…
— Мужу пока ничего не говорить. Мы придумаем какой-нибудь предлог, чтобы вам съездить в город и показаться врачу. А зря беспокоиться нечего. Вы хотите ребенка?
— Хочу или не хочу, не все ли равно? Раз он не хочет
— Ну, давайте придумаем что-нибудь, и я бы взял вас с собой.
— Кто его уговорит, если не вы? Он так восхищается вами!
— Доктор Колэн просил меня получить в городе медикаменты, кроме того, я хотел сделать сюрприз миссионерам, купить шампанского и еще кое-чего к тому дню, когда будем ставить конек на крыше. Так что доставить вас обратно я смогу только завтра к вечеру.
— Ну и что же? — сказала она, — Его слуга лучше меня за ним ухаживает. Он у него давно, раньше, чем я.
— Я не о том. Может быть, он не доверит мне…
— Дождей последнее время не было. Дорога хорошая.
— Что же, пойти спросить его?
— Но ведь вы собирались говорить о чем-то другом?
— Постараюсь обойтись с ним помягче. Вы отняли у меня мое жало.
— А как будет интересно съездить в Люк одной, сказала она. — То есть с вами. — Она вытерла глаза тыльной стороной руки, совсем не стыдясь своих слез, как ребенок.
— Врач, может быть, скажет, что ваши опасения напрасны. Где его комната?
— Вон та дверь в конце коридора. Вы правда не очень будете его ругать?
— Правда.
Когда он вошел, Рикэр сидел в постели. Скорбная мина у него на лице была как маска, но при виде гостя он быстро снял ее и заменил другой, выражающей радушие.
— Куэрри? Это вы приехали?
— Я завернул к вам по дороге в Люк.
— Как это мило с вашей стороны навестить меня на одре болезни.
Куэрри сказал:
— Я хотел поговорить с вами о дурацком очерке этого англичанина.
— Я дал его отцу Тома, чтобы он отвез вам.
Глаза у Рикэра блестели, то ли от лихорадки, то ли от радости.
— «Пари-диманш» буквально расхватали в Люке. Книжный магазин выписал дополнительные экземпляры. А следующего номера, говорят, заказали сразу сотню.
— Вам не приходило в голову, что мне это может быть неприятно?
— Да, правда, газета не из самых почтенных, но очерк написан в хвалебных тонах. Его даже перепечатали в Италии — представляете себе, что это значит? Говорят, Рим уже послал запрос нашему епископу.
— Рикэр, вы будете слушать меня или нет? Я заставляю себя говорить сдержанно, потому что вы больны. Но этому надо положить конец. Я не католик и даже не христианин. Не радейте обо мне, я не желаю, чтобы ваша церковь принимала меня в свое лоно.
Рикэр сидел под распятием, и на лице у него была всепонимающая улыбка.
— Я не верю ни в какого Бога, Рикэр. Ни в Бога, ни в душу человеческую, ни в вечную жизнь. Мне все это неинтересно.
— Да. Отец Тома говорил, как тяжко вы страдаете в. пустыне.
— Отец Тома ханжа и дурак, а я приехал сюда спасаться от дураков, Рикэр. Можете вы обещать, что оставите меня в покое? Если нет, то я уеду. Мне было хорошо здесь до того, как все это началось. Я убедился, что могу работать. Я чем-то заинтересовался, в чем-то принимаю участие…
— Гении принадлежат миру — такой ценой они расплачиваются за свою гениальность.
Если уж нельзя было избежать пытки, с какой радостью он взял бы себе в палачи наглеца Паркинсона. В этой расхристианной натуре оставались хотя бы щели, куда изредка можно было заронить семечко истины. Рикэр же точно стена, так вся залепленная церковными объявлениями, что и кирпичной кладки под ними не видно. Он сказал:
— Я не гений, Рикэр. У меня был кое-какой талант, не очень большой, и я истратил его до конца. Создавать что-нибудь новое мне стало уже не по силам. Я мог только повторять самого себя. И я решил покончить с этим. Видите, насколько все просто и обыденно. Точно так же покончил я и с женщинами. В конце концов существует только тридцать два способа вбивания гвоздей в доску.
— Паркинсон говорил мне про вас, что раскаяние…
— Никогда я ни в чем не раскаивался. Никогда в жизни. Все вы чересчур любите драматические эффекты. Уход от дел, уход от чувств — и то и другое вполне естественно. Вот вы сами, Рикэр, вы уверены, что все еще сохранили непосредственность чувств, что они у вас не поддельные? Вы очень огорчились бы, если б завтра повстанцы сожгли ваш заводик дотла?