Центр мира
Шрифт:
– Может быть, его испугали китайцы?
– Вряд ли они взялись за него на этом уровне. Начальной подготовки, имею в виду. Нет, лично я предполагаю, что он что-то накопал. Но ты ж не попросишь меня ехать в Китай искать контакты с уйгурским подпольем?
– Нет, я прошу тебя только посмотреть более пристально на одно место. На эту самую базу отдыха «Хун Шань».
Поздно вечером Зим притащил домой велосипед и под насмешки Спадолина тщательно разобрал раму, коробку передач, кое-где пару раз ширкнул напильником и смазал все узлы толстым густым слоем смазки. И только ближе к полуночи, когда непрошенный компаньон удалился в свою комнату, Алекс вынул из различных массивных деталей велосипедной рамы несколько тяжёлых свёртков, упакованных в промасленные тряпки. Будучи экранированы толстым слоем металла,
– Спасибо тебе, Бадди, – усмехнулся он и сунул оружие в заранее подготовленный под вентиляционной решёткой туалета тайник.
Старший лейтенант Нурахмед Абаев. Дорожная полиция, Республика Казахстан
Место происшествия выглядело ужасающе. За всю свою пятилетнюю практику работы дорожным полицейским Нурахмеду ни разу не приходилось видеть последствия взрыва пятнадцати тонн легковоспламеняющегося топлива.
– Слава Аллаху, ближайший лес растёт в полукилометре отсюда, – сказал он вполголоса своему водителю Туранбаю.
– Надо поискать место, где можно спуститься, – заметил рассудительный Туранбай. – По своей неизъяснимой милости Аллах не дал человеку крыльев.
– А нужно ли это нам, – Нурахмед поморщил лоб, – все необходимые измерения для описания аварии можно сделать и наверху. А то, что осталось от несчастного парня, извлекут медики.
– Номер…
В самом деле… Номерные знаки. То, что лежало внизу, больше всего напоминало обгоревшую груду металлолома. Даже изначальный цвет автомобиля было не разобрать. Но любой протокол должен начинаться с номера автомобиля, который попал в аварию.
С огромным трудом им удалось найти путь для спуска. Вблизи взорванный бензовоз выглядел гораздо страшнее. Как любое создание рук человеческих после недавнего пожара, подумалось Нурахмеду. При мысли о том, что ему предстоит обнаружить в кабине, полицейскому стало нехорошо.
– Нурахмед-ака, – неожиданно произнёс Туранбай, – скажите, здесь что, раньше учения проходили?
– Какие учения? – не понял старший лейтенант.
– Гильзы под ногами валяются. Стреляные. Их тут как листьев в осеннем парке.
Туранбай протянул несколько штук: гильзы принадлежали старым советским автоматным патронам 7,62x39, выглядели они закопчёными и посиневшими от огня, а дульце каждой из них имело сбоку характерную трещину. Нурахмед вспомнил: именно так выглядели гильзы от патронов, которые они со старшим братом бросали в костёр на дедушкином коше.
Видимо, не будучи помещённой в патронник, пуля вылетала из гильзы сбоку.
Нурахмед поглядел под ноги – гильз были многие тысячи. При падении бензовоз сложился почти пополам, а цистерна от удара об острые камни треснула вдоль. И эти гильзы ручьём вытекали из разорванного чрева бензовоза.
Нурахмед вытащил мобильный телефон и набрал номер районного отделения Комитета национальной безопасности.
Михаил Лагутин, газета «Сегодня, завтра»
Когда-то, до вынужденного бегства из современной России, Зим занимался проведением охот на бурого медведя. Одна из непреложных истин, в которых он укрепился за время этой деятельности, заключалась в том, что успех любого мероприятия на девяносто пять процентов решает его подготовка.
Об уйгурских сепаратистах, их мощном разветвлённом подполье и цепких щупальцах в республиках Средней Азии в журналистском community Алматы ходила масса самых устрашающих легенд. Правда, при более подробном анализе легенды эти отдавали сплетнями…
Зим решил обратиться к Лагутину, знающему буквально всё обо всём на территории, где обитал в настоящий момент. Больше всего его интересовал ислам.
– Вы знаете, Михаил Фёдорович, – говорил он, откинувшись в кресле-качалке на балконе четвёртого этажа над ночным городом, – лично для меня есть две совершенно непонятные темы. Это национализм и религиозный экстремизм. То есть непонятны они для меня чуть ли не на физиологическом уровне. Вот утверждают, что ислам – религия, провоцирующая агрессию и экстремизм. Признаться, мне приходилось читать Коран в переводе Крачковского – ну не нашёл я там ровным счётом ничего подобного… А уж если сравнивать его с Ветхим Заветом, то Коран вообще – призыв к миру, всеобщему равенству и промискуитету…
– Угу, нашли чего читать – Коран в переводе Крачковского… Журфак ЛГУ, не так ли?
– Нет, МГУ, начало восьмидесятых.
– Странно. Чтение Корана в переводе Крачковского было более популярно для питерской школы того периода. Москвичи всегда были более зациклены на карьере. Впрочем, в семье не без урода.
– Спасибо, Михаил Фёдорович…
– Так вот. Коран, с точки зрения пишущего, то есть работающего со словом человека, довольно редкая книга. Уникальная, я бы даже сказал. Дело в том, что Коран невозможно понять без владения языком, на котором он написан. Вы знаете, что для мусульманина «грамотный человек» – это человек, умеющий читать только по-арабски? Потому что только арабский язык передаёт все оттенки коранической речи. Видите ли, Александр, каждая священная книга – это моя личная точка зрения, старого атеиста – соответствует эмоциональной температуре породившего её этноса. Поэтому священные книги, которые легли в основу мировых религий, получили дополнения, понижающие эмоциональную температуру древнего текста. Таким образом приспосабливая его к ментальности, к эмоциональной температуре других народов. Так, Ветхий Завет, священная книга неистовых иудеев, получила дополнение в виде Евангелий, «понижающих» эмоциональную температуру древних текстов и фокусирующих проблемы вселенского масштаба на одном, отдельно взятом человеке. То же и с Кораном. Коран – священная книга арабов, для арабов же и писаная. Эмоциональная температура современных потомков степняков – совершенно другая, нежели у неистового купца из Хиджаза. Проблема ислама как раз и состоит в том, что к нему не создано должного количества «адаптирующих» текстов. Ислам – религия чересчур строгих ограничений, она почти не имеет сопутствующих философских течений, которые могли бы привлекать к мусульманству интеллектуалов. В сущности, ислам – религия очень простых людей, руководствующихся выгодой и эмоциями, с почти овеществлённым «другим светом». Не повезло в этой жизни – плевать, в другой будешь тешиться с гуриями. Единственное философское течение, сделавшее ислам мировой религией, – суфизм. Но проблема ислама в том, что суфизм к мусульманству индифферентен, в то время как ислам тяготеет к суфизму.
– Сложно это для меня, Михаил Фёдорович, – хмыкнул Зим. – Мне достаточно понимать, что ислам – религия, чётко прописанная для простых людей. Должен сказать, что этот сухой остаток не утешает.
– Религия, чётко прописанная для простых людей с эмоциональной температурой арабов, не забывайте. Когда Тэ Лоуренс говорил, что в результате ближневосточных странствий в нём проснулся бедуин, он, возможно, и не лукавил. Просто Лоуренс был человеком с эмоциональной температурой араба, воспитанный в европейской культурной среде. Это и помогло ему в Восстании в Пустыне. С одной стороны, по внутреннему автоответчику он был для арабов «своим», с другой – знал уйму полезных вещей, о которых арабы пустыни не имели ни малейшего представления. Например, о том, как взорвать динамитом поезд для совместного грабежа. Или как почистить пулемёт, чтобы тот возобновил стрельбу. И, с третьей стороны, Лоуренс был для них неиссякаемым каналом оружия и денег. Они были страшно разочарованы, когда после одержанной в войне победе этот источник почему-то перестал действовать.
– Скажите, а существует ли вероятность того, что в Синьцзяне появится свой Лоуренс?
– А почему нет? Лоуренс может появиться где угодно, даже в России. Главное, чтобы он по эмоциональной температуре совпадал с тем народом, среди которого соберётся действовать. Уйгуры Синьцзяна отличаются бешеным темпераментом, хотя существуют под прессом одной из самых жёстких бюрократий мира – китайской. Кажется, что в большинстве своём они жизнью довольны. Но знаете ли, в 1902 году Ломброзо – был такой странный тип, слыхали? все проявления человеческого характера он пытался прочесть по шишкам на черепе – вот этот Ломброзо на основании своей френологии и «врождённых», как он считал, психологических индексов, неопровержимо вывел индекс революционности у народов Европы. Самым высоким коэффициентом революционности у него отличались греки – 0,98. А самый низкий оказался у русского народа. Всего 0,002. Должно быть, это очень утешало Романовых в феврале 1917 года. Всего 0,002. К счастью для романской цивилизации, Лоуренсы как грибы не родятся.