Чагудай
Шрифт:
— Бух-бух… Бух-бух…
Вот уже и ноги мои совсем не идут, между кочками в трясине завязли, цепко держит, тащит меня к себе Чагудай:
— Бух-бух… Бух-бух…
И тогда я уже не реву, а кричу во весь голос:
— Отпусти меня, Чагудай! Отпусти!.. Мама! Мама!
И просыпаюсь от ее слов:
— Ну что ты, сынок? Привиделось что? Ну, успокойся, я рядом…
И я жался лбом к материной ладони. Чагудай отпускал меня. Слезы мои высыхали…
Притормаживаем. В купе заглянул первый проводник.
— «Синяя горка». Стоянка — одна минута…
Поезд снова тронулся. За окном сосны, сосны, сосны. Кустарник. Поля. Снова сосны. Березы. Поля. Березы. Березы…
Поглядываю на часы. Поглядываю на часы. Поглядываю на часы:
— Пора…
Достал сумку. Уложил. Утрамбовал. Всего-то ничего…
Позевывая, бредет молоденький проводник. Остановился напротив. Соображает, глядя то на меня, то на сумку. Наконец сообразил. Улыбнулся:
— Рано собираетесь. До Кольцовки еще четыре часа.
— Я через пятнадцать минут выхожу.
Молоденький напрягся. Потом замотал головой:
— Но до Кольцовки нет остановок.
— Я знаю.
Молоденький ничего не сказал и повернул обратно к служебному купе. Вскоре и я двинулся в ту же сторону, к выходу. Пожилой проводник пил чай и что-то объяснял молоденькому и, увидев меня, спросил:
— Чагудайский?
Я кивнул.
И он кивнул.
Минута в минуту поезд замедлил ход на повороте. Пожилой проводник молча открыл дверь. Насыпь. Полоска травы. Березы.
Молоденький широко раскрытыми глазами глядел на меня. Я попрощался:
— Счастливо.
— Всего доброго.
Швырнул за дверь сумку. Следом швырнул себя.
Я не устоял на ногах, кубарем скатился с насыпи. Упал спиной в траву. И закрыл глаза.
Сквозь ноздри прямо в мозг ударил пряный запах — кашка, ромашка, разнотравье-разноцвет, ягода с грибами, роса да березова слеза.
В ушах — кузнечики и пичуги. И взбудораженная кровь вместе с уходящим за поворот поездом:
— Тук-тук, тук-тук, тук-тук…
Я приоткрыл глаза. Небо всматривалось в меня, узнавало.
Березы тянули ко мне свои ветви. Узнали.
На плечо села рыжая бабочка.
— Ну, здравствуй, Чагудай.
Я встал. Нашел сумку. Знакомую тропинку. Отсюда до поселка всего-то пятнадцать километров. Часа четыре шагать. За это время как раз только и доедешь поездом до Кольцовки. А там еще ждать автобуса. И дай бог, чтоб в нем хватило места. И потом еще два часа. По виляющей между холмами дороге.
А здесь напрямик через березовый лес. Это только больные да старики возвращаются через Кольцовку. А так все чагудайцы, которые подъезжают с этой стороны, здесь спрыгивают. Торопятся домой.
Я не тороплюсь. Это просто привычка. Прыгать на повороте. Возвращаться лесной тропинкой.
И я шагаю, шагаю, шагаю. И он все ближе, и ближе, и ближе. Чагудай…
Когда-то он был просто далекой деревней. Народ здесь жил лесом да огородом. Себе на стол и в погреб. И еще на продажу в Кольцовку. К останавливающимся на несколько минут пассажирским поездам везли телегами землянику-малину, бруснику и грузди из дальнего бора, белые и чагу — из березняка, а также огородную картошку, огурцы, капусту.
Жили деревенские не богато, но и не сильно бедствовали. В будние дни трудились, по праздникам гуляли. Просто и понятно.
Потом на эти земли пришли геологи и за деревней неподалеку от болота нашли легкодоступные залежи руды. Пригнали технику для добычи. И тут же построили небольшой обрабатывающий завод. От Кольцовки грузовики накатали твердую, не раскисающую в дождь дорогу. По ней пришла в Чагудай другая жизнь.
Заводу нужны были рабочие руки и он платил хорошие деньги. Чагудайский народ перестал собирать чагу-ягоды-грибы. Потянулся к проходной. Нормированный рабочий день. С перерывом на обед. Выходные.
Завод строил каменные пятиэтажки. С отоплением. С водой. С туалетами. Бревенчатые избы с огородами менялись на квартиры. Земля уходила из под ног — под склады и асфальт.
Чагудай стал поселком при заводе. От деревни в нем осталось одно название.
Бабка Настя рассказывала мне:
— Уже все наши работали на заводе. А людей все не хватало. И понавезли нам тогда вербованных. Кого откуда-то с других заводов, кого после армии. А еще много заключенных, освободившихся с Синей горки было — лица серые, злые, на руках наколки, плюются, ножичками играют…
Коренные чагудайцы обживали пятиэтажки рядом со своими прежними домами — у болота. Вербованных заселили в новостройки прямо рядом с заводом. Весь Чагудай разделился на две части: «болото» и «вербовка».
Я родился на «болоте». В нашем доме и в тех, что рядом, было полно родственников — дядьки, тетки, племянники, всякие кумы и крестники. А еще тут же жили прежние деревенские соседи. Двери в квартирах по привычке запирались только на ночь. На лестничных площадках, как раньше в сенях, стояла детская и взрослая обувь, тут же ящики с картошкой, велосипеды, горшки, склянки…
В окно влетало:
— Колька! Парфенов! Выходи играть!..
И я выбегал в общий двор, как в свой собственный. Здесь все взрослые знали меня. Здесь я знал почти всех взрослых. А пацанов с их младшими-старшими сестрами, конечно, точно всех.
— Колька! Давай сюда, — звал меня мой друг Серега с площадки, на которой мы играли в футбол, «вышибалу» и «чижик-пыжика».
— Ну, иду, иду…
Еще подходил Лешка Зубенко с пришитыми погонами на рубашке — он хотел стать военным. Володька Тумкин — всегда с отверткой или пассатижами. Юрка Сурепов — палец во рту. И еще пацаны.