Чагудай
Шрифт:
— Этот?
— Нет.
— Этот?
— Нет.
— Этот?
— Похож.
— Так он или нет?
— Похож, говорю.
За руку и за волосы схватили Лешку Зубенко:
— Давай в машину!
— Куда? За что?!
— Сам знаешь…
К обеду директор и Пойгу привели Лешку из милиции в школу. Помятого, с перепуганными глазами. Волосы из Лешкиной головы лезли пучками, как у собаки во время линьки.
Мы Лешку шепотом:
— Леха, чего там было?
Но он только отмахивался:
— Потом… Потом…
Потом узнали, что свидетель спутал. Обворовал магазин, конечно, вовсе
— А оттуда — на Синюю горку. В колонию для малолеток. — прошелестело по школе.
— Что ж тут поделаешь, — развели руками директор и Пойгу.
А Лешка все вычесывал и вычесывал из головы вырванные с корнями волосья.
Поташ тут же подобрал под себя д ы риных «шестерок». Но по своей лени и видимо из-за отсутствия конкуренции он скоро остыл к игре. «Шестерки» самораспустились.
А потом б о льшая часть класса, получив школьное свидетельство о неполном среднем, ушла из школы. Как и загадывали учитель Пойгу с директором. И Поташ, и мои приятели Юрка Сурепов, Володька Тумкин, Серега и другие одноклассники подались в профессиональное училище при заводе. Из нашей «болотной» компании заканчивать среднюю школу осталось несколько человек. В том числе я, Лешка Зубенко и Наташка Федотова.
Лешка собирался поступать в военное училище в Шольском. Наташка — в медицинский институт тоже в Шольском. И я хотел учиться дальше. Хотя отец и говорил:
— Будешь, как и мы с Семеном, на заводе работать…
Я думал о другом. Меня тянуло строить. В детстве я лепил домики в песочнице во дворе. На болоте сооружал хижину из веток и палок. Потом мне стали интересны кирпич, бетон, фундаменты, лестничные проемы, крыши. Куда бы ни бросал свой взгляд, прикидывал, как бы я это построил. Что бы добавил или убрал, изменил.
Я лез с чертежами к отцу, к брату и к матери. Они отмахивались:
— Некогда…
И только сестренка Варя серьезно рассматривала мои проекты нового клуба, школы. Изучала их, критиковала:
— Некрасиво как-то…
Я все перерисовывал, перечерчивал и к окончанию школы у меня набрался целый генеральный план «Как перестроить Чагудай» — защитная зона между заводом и поселком, елочкой — непохожие друг на друга дома с балконами, между ними рядом со школой — бассейн, чтобы в нем и зимой купаться можно было…
Я расставлял по поселку строения, прокладывал дороги и задумывался о том, что одним строительством жизнь в Чагудае не улучшить. Вот ведь больница у нас есть, а все равно сколько народа болеет. Если внимательно поглядеть, так получается здоровыми в Чагудае только малые дети бывают. Да даже и они не все. У нас Варенька чахоткой, туберкулезом болеет. У трехлетнего Мишки со второго этажа под нами почки ни к черту.
А взрослые, так те — все подряд хворые. Бабка Настя болеет — чагу пьет. Мать чем-то непонятным, внутренним болеет. Соседка теть Даша болеет…
И мужики тоже маются. У отца — отдышка. Старший брат Сема, как вернулся из армии и пошел на завод, так видит все хуже и хуже. Я, правда, здоровый — только шрамы да царапины от порезов.
А больница в Чагудае большая. Но толку от нее
Хорошо бы, чтоб Наташка лечила по-настоящему, не как практиканты и стажеры. И не как Потапов. Он всем дает одни и те же порошки. Других то ли не знает, то ли нет их у него. А если кто возмущается, так Потапов тому бумажку выписывает:
— Вот тебе направление, езжай в Шольский. Там врачи лучше…
Бабы берут направления и вздыхают. В Шольском, правда, настоящая больница — с большими новыми аппаратами, с лабораториями. Но каждый же раз в такую даль не наездишься. И потому редко кто добирался до Шольского. Больше лечились в Чагудае домашними средствами. Раньше все, как и бабка Настя со стариками, чагой, всякими травами и заговорами пользовались. А потом на водку перешли. Так проще. Для внешних болезней — компрессы. Для внутренних — настойки. Водка с перцем, водка с медом, водка с брусникой, водка с подорожником, водка с кедровым орехом, водка со смородиной, водка с березовой почкой, водка с хреном… В каждом доме свой рецепт.
Глотают мужики и бабы порошки потаповские и для верности своего домашнего лекарства наливают:
— На здоровье…
А когда нет настойки, то водку и просто в чистом виде пьют:
— Дай бог, поможет…
Не помнил я, чтобы хоть кто-нибудь когда-нибудь из чагудайцев вылечился. Ни из тех, кто пил потаповские порошки с водкой, ни из тех, кто в городскую больницу ездил. Те, что из Шольского возвращались, лишь первое время чувствовали себя выздоровевшими. А потом снова болели.
И мать ездила раз в Шольский:
— Говорят, серьезное исследование проводить нужно. А пока точно ничего сказать не могут. А кто меня с работы надолго отпустит. Может, и так пройдет…
Но не проходило.
И Варю отец тоже возил в Шольский. И она тоже никак не выздоравливала…
Померла бабка Настя. Не помогла ей чага. А ни порошков потаповских, ни водки она не пила.
Померла бабка Настя. Не помогла ей чага. Или помогла? На восьмидесятом году отдала богу душу. А рядом с ее могилкой похоронены и пятидесети— и сорокалетние. А многие поселковые, которым всего-то за тридцать, кажутся стариками. Глянешь — у них одинаково больные серые лица. Как будто все из одной семьи. Чужому, наверное, и не отличить сразу одного чагудайца от другого.
Ну, перестрою я больницу, меньше ли станет у нас больных? Выздоровеет ли мать? Отец? Семен? Варя? Теть Даша? Трехлетний Мишка? Кто, чем, как будет их лечить?
Я заглядывал в глаза соседей, знакомых — мучают ли их те же вопросы, что и меня. И сначала мне казалось, что «да». Взгляд чагудайца как бы задумчив. Но на самом деле, видимо, именно серьезных мыслей он и боится, гонит их от себя. Бабы сосредоточенно говорят о чем-то ни о чем:
— Твой так же?
— Так же.
— Бок у меня болит.