Чагудай
Шрифт:
А следом за ними — она. Надо же так случиться…
Преподаватели что-то говорили. А она в ужасе смотрела на разбитое лицо парня, на лужицу крови, на мои кулаки.
Меня разбирали на студенческом собрании. Грозились исключить из института. А еще она налетела на меня в коридоре:
— Ты что, не понимаешь? Или просто дурак? Тебя же могут в тюрьму посадить. Если он в суд подаст…
Я не верил:
— В суд. За что? Ну, подрались малость…
— Малость, — она аж задохнулась от возмущения.
И до меня дошло — это у нас в Чагудае такое
Я извинился. Искренне. Я все-таки понимал, что бывают в жизни и такие случайности, совпадения, как с этим парнем. И мне было жаль его побитого. Изрядно. Ни за что ли.
Но как объяснить им всем, как объяснить ей, что это не я бил его, что это Чагудай. Это он, он постоянно огрызается, делает мое лицо страшным. Это его привычка бить первым. И как это трудно — остановить себя, не ударить, когда кто-то задел тебя даже и совсем случайно Я не виноват. Боже, как мне стыдно, когда я вижу извиняющуюся улыбку прохожего, нечаянно зацепившего меня локтем на улице. Этот человек и не подозревает, что мне едва удалось сдержать себя. Еще немного и я дал бы ему в нос, потом под дых, коленом в ухо…
Из института меня не исключили. Обошлось каким-то общественным порицанием:
— На первый раз.
Парень в суд подавать не стал. Хотя его родители хотели. Адвоката наняли. Но и тут обошлось.
Я каждый день искал ее в институте. Но она больше не здоровалась со мной и не прощалась. А я учился дальше. И строительному делу, и нормальному человеческому поведению.
Так же новой жизни учились, наверное, в Шольском и двое других моих одноклассников-чагудайцев. Будущий врач Наташка Федотова и будущий офицер Лешка Зубенко. Виделись мы очень редко. Очень. Приехали поступать в разные дни. Учились в разных местах. Разные заботы. Разные интересы. А может, мы одинаково не хотели вспоминать Чагудай? И потому не искали встреч друг с другом?…
Мне постепенно удалось научиться себя контролировать. Вежливо разговаривать. Я перестать видеть в соседе или собеседнике возможную угрозу. И сокурсники, вроде, перестали бояться Парфенова. У меня появились приятели. И приятельница. Моя девушка — Катя. Белобрысая, кудрявенькая как барашек, тоненькая и хрупкая все-таки сдалась:
— Должен же кто-то тобой заниматься, Чагудай ты такой…
Да, ко мне крепко приклеилось прозвище: «Колька-Чагудай». Под ним я и остался в памяти своих институтских товарищей. Когда через многие годы мы встречались, они так и вспоминали:
— Как же — как же, Колька-Чагудай!
Летом, после окончания первого курса, я поехал домой. Соскучился. По маме, по сестренке, по брату. И по отцу. И по отцу.
Он уже простил мой побег. После того, как соседи и родственники изумились, что его сын попал в институт, загордился младшим сыном. Как гордился и старшим.
А еще у Семена на это лето была назначена свадьба. Брат женился на Ольге с «вербовки». Она раньше меня окончила школу. Ждала Семена из армии. Потом они долго встречались…
— Хорошая девка, — говорил про нее отец, — только титьки маленькие…
Свадьба брата… Как я мог пропустить такое событие. Приехал.
В доме была двойная радость. И из-за предстоящего торжества. И из-за моего приезда. Мать с Варей хотя и сильно болели, но обе как будто светились. Сестренка, если бы могла, наверное, прыгала бы вокруг меня:
— Братик, братик, братик, братик…
Отец после застолья по случаю приезда ходил по Чагудаю:
— Сын вот приехал, отца поблагодарить. В институте он у меня. Отличник, весь в меня…
По «болоту» прошелестело:
— Колька Шольский приехал.
Прибежал мой чагудайский друг Серега. Он уже закончил свою «шарагу»:
— Вот на заводе вкалываю. И Юрка Сурепов там. А с Володькой Тумкиным мы в одном цеху.
— И как?
— Ниче… Скоро в армию. Тебя-то не возьмут институтского…
Нет, не возьмут. За нашу фамилию старший брат отслужил.
Мы не развивали тему. Налили:
— На здоровье.
— На здоровье…
— Еще?
— Еще…
Пошли с Серегой на болото, на наши места. Вспоминали. Но несмотря на выпитое, разговор как-то не очень клеился. Серега все всматривался в меня:
— Ты какой-то совсем чужой стал, Колька…
— Брось. Какой еще такой чужой?
— Не знаю…
Наверное мы оба изменились. Он — в училище и на заводе. Я в Шольском и в институте.
Разошлись. Завернул к учителю Пойгу, но его дома не оказалось. Уехал в Шольский то ли по делам, то ли в больницу. Разминулись. Жаль, что не встретились, не поговорили.
Свадьбу Семена, как и положено в Чагудае, сыграли пьяно и весело. С неистовыми поцелуями и драками в доме культуры. С нечаянным поджогом тещиного дивана и искрящимся выбрасыванием его из окна. Смех сквозь слезы — Чагудай…
Время в свадебной суматохе пролетело мигом. Когда собирался обратно, брат с немного ошалевшими от начала семейной жизни глазами спросил:
— Ну, а у тебя как там, Колян? Есть невеста?
— Есть.
— Так привози.
Я посмотрел на мать. Она кивнула:
— Привози.
— Привезу как-нибудь.
Катю я привез через три года. Когда мы уже твердо были вместе. И повод показать ее своим был подходящий. Еще одна свадьба в Чагудае. Серегина.
Пока я учился, он отслужил. Вернулся. Снова пошел на завод. Там и нашел себе невесту. Как и у Семена — тоже с «вербовки».
Завод продолжал смешивать в себе всех поселковых. «Болото» и «вербовка» работали вместе, в одних цехах, в одних бригадах. Шли на работу и возвращались одной дорогой. Жили рядом. Ходили в гости. Вербованные женились на «болотных». «Болотные» — на вербованных. А их дети становились просто чагудайцами.
Получив письмо-приглашение от Сереги, я уговаривал Катю:
— Поедем. На болото сходим. В лес. Неужели тебе не интересно?
Что-то останавливало ее. Но в конце концов Катя все же качнула своими светлыми кудряшками: