Чагудай
Шрифт:
— А тебе?
Катя не ответила. Она не хотела меня отпускать. В Чагудай.
Старший ушел в свою комнату. Младшая спрыгнула на пол, вьется вокруг:
— Папка, привези брусники… Папка, привези брусники…
— Привезу… Привезу… Привезу…
Тропинка вывела меня на опушку леса. Вот завод. А вот поселок. Чагудай.
Чтобы не терять время, сразу завернул в управу. Там было подозрительно пусто. Только один мужичок маялся в коридоре. Сторож, наверное. Я к нему:
— Скажите, пожалуйста…
А он смеется:
— Не узнал,
— Нет.
— А я-то вот тебя сразу. Да Юрка я, Сурепов…
Господи, это же мой одноклассник. Тот самый, с которым мы когда-то так глупо подрались из-за карты Чагудая. Сколько раз я приезжал из Шольского, а вот ведь только сейчас встретились после школы.
Гляжу на него — был ведь достаточно здоровым пацаном. А тут рядом со мной — мужиком в расцвете сил — сморщенный старичок.
— Болею вот, — провел рукой по животу. — К вам в Шольский сподобился съездил на операцию, а толку… Почти весь желудок оттяпали и что-то там еще по мелочи. Врач сказал, возвращайся и прощайся, мол, с семьей. Может, еще полгодика только и протянешь. Вот здесь теперь в конторе и тяну на легкой работе. Ты к кому?
— К Брагину.
— Э, — закачал Юрка головой, — Не будет его ни сегодня, ни завтра. На Синюю горку по каким-то делам укатил вместе с начальником милиции. Да, знаешь, кто у нас начальник милиции?
— Понятия не имею.
Юрка снова разулыбался:
— Лешка Зубенко.
Тоже одноклассник.
— Он же по военной части был. После училища где-то по дальним гарнизонам служил…
— Был…, служил… — согласился Юрка, — Но вот в Чагудай вернулся. Теперь милицией заправляет.
— Надо же…
Превратности судьбы. Когда-то Лешку в этой самой милиции избили ни за что, ни про что так, что волосы пучками лезли. А теперь он же ею руководит. Чудеса… А может, Чагудай начинает перестраиваться, меняться? Приходят сюда новые, здоровые душой и телом люди?
Юрка подмигнул и достал из тумбочки водочную бутылку — на дне ее еще плескалось:
— С приездом…
Хотел отказаться. Но обидел бы Юрку, делящегося сокровенным. Да и спешить мне теперь было некуда:
— С приездом.
Мы легко допили Юркину бутылку.
— Надо же. Начальник милиции…
Юрка улыбнулся:
— Может и ты вернешься на совсем?
— Нет уж, спасибо…
— А Наташка Федотова?
— И она вряд ли вернется из Шольского. Мы давно не виделись. Но знаю, что все у нее хорошо по работе. Муж есть, ребенок…
Я сходил в магазин через дорогу. Купил еще бутылку и закусить. Заодно чая-сахара с собой — в чагудайской квартире меня никто не ждет.
Выпивали. Пыхали табаком. Юрка — папиросой, я — сигаретой.
Говорили. Вспоминали. И Юрка ту нашу с ним драку не забыл:
— Помнишь?
— Конечно.
— Вот придурки.
— Не то слово.
— Д ы ра на днях объявился. Помнишь, с «вербовки» пацан, с нами учился. Потом его на Синюю горку, на малолетку отправили…
— Из-за него как раз тогда
— Он самый. Вот очередной срок отмотал, домой заявился.
— Жив-здоров, значит…
— Да. Одни люди на свободе умирают. А этот после нескольких ходок — живехонек…
— Ну и черт с ним… А Поташ — второй «паханчик»? Так же все еще на заводе работает?
— Нет, Поташ завербовался куда-то. Уехал один. Семья здесь осталась. Ждут от него вестей. Но что-то все ни слуху, ни духу…
— А кого-нибудь с нашего двора кроме Лешки еще видишь?
— Володька Тумкин иногда в управу заходит — видимся. Он из слесарей в мастера поднялся. И не пьет совсем.
— Вот молодец.
— Не знаю. Мужики его в бригаде, конечно, побаиваются, но не уважают…
— Почему? — удивился я.
— Нелюдимый он какой-то стал, некомпанейский. После работы — сразу домой. Ни выпить с ним, ни поговорить. Непонятно, что с Володькой такое…
— Все мы с годами меняемся.
— Точно… А говорили, что Зойка сразу после школы от тебя аборт в Шольский делать ездила. Правда?
— Чушь. Она мне так ни разу и не дала.
— Врали, выходит… А как там в Шольском с бабами?
— Бабы есть.
— Красивые?
— Не красивей наших. Но поухоженней. Одеваются лучше. Прихорашиваются.
— А работают где?
— А кто где: на заводах, на фабриках, в учреждениях разных…
— А у нас все на одном заводе… — Юрка провел рукой по животу, — все при деле, кто не больной. Только вот зарплату последнее время что-то с перебоями платят.
— Договорились там эти собственники в конце концов или нет?
— В том-то и дело, что нет. Все тянут… Им-то что с их денжищами, а у нас народ без зарплаты сразу бедствовать начинает. Откуда еще здесь, кроме как с завода, денег возьмешь? Только пенсионеры в такие дни остаются пусть и мало, но имущими. Вот и я по инвалидности получаю. Держимся, хотя и трудно, и недолго живем здесь…
Да, это моя бабка Настя дожила до восьмидесяти. А теперь вот одни родители хоронят своих детей. Другие не успевают дождаться внуков. Недолго ныне живут чагудайцы. Так же, как и окружающие их березы. И у тех, и других век короток. И чагудайцы, и березы одинаково худые, корявые и выносливые. Терпят всю свою короткую жизнь, гнутся, гнутся, пока, наконец, не рухнут, сгнив или высохнув на корню.
Юрка качал пьяной головой:
— Болеет народ. Болеет и мрет.
Я был здоров. Потому что сбежал отсюда. Сколько раз я спрашивал себя: что я сделал? Предал мать, отца, Сему, Вареньку, бабку Настю, Серегу? Или спас себя и своих детей? Останься я в Чагудае и всю свою жизнь вот так же вот бы пил, дрался и болел. И дети мои так же бы пили, дрались и болели. И, может быть, похоронил бы уже своих детей, как хоронили их здесь мои мать и отец? И, может, уже не было бы и меня?…
Пришел другой сторож — Юркин сменщик. Незнакомый мужик недовольно посмотрел на пустую бутылку: