Чакра Фролова
Шрифт:
Фролов поскреб ногтем по ржавой шляпке гвоздя и начал перебирать в памяти все свои отвергнутые заявки. Большинство были бы совершенно неинтересны среднестатистическому немцу, но что этому самому среднестатистическому немцу интересно, он не знал. Комедии, наверное. Но к комедиям у Фролова не было никакого таланта. Драму про раскулачивание? Но что поймет европеец в этой революционной каше? И тут в его памяти всплыл один полумистический сюжет, который был настолько «непроходным», что Фролов никогда его никому и не предлагал. Тем более что он был снова про дореволюционную жизнь. Его он написал под влиянием какого-то французского детективного романа, который прочел еще в детстве. Это был сюжет о том, как из города в небольшую деревню приезжает к бабушке и дедушке маленький мальчик, их внук. В один из жарких дней он идет на пруд купаться и тонет, запутавшись в оставленных рыболовных сетях. Его оплакивают и хоронят. Однако после смерти он вдруг начинает являться жителям деревни. Как бы немым укором. То вдруг ночью за чьим-то окном возникнет, то по улице пройдет, то мелькнет тенью в дубовой роще на опушке. И вот уже по деревне начинают ползти слухи, что, мол, это знамение. И что покойник будет являться им до тех пор, пока все жители не покаются в своих грехах. И начинается всеобщее покаяние: кто с кем поссорился, кто кого обидел, кто кому долг не отдал. И постепенно, шаг за шагом, выстраивается страшная цепочка из маленьких и больших грехов, которая, собираясь в одну малоприглядную мозаику, объясняет гибель мальчика. Кто-то собирался пойти в то же время на пруд, но не пошел, потому что, ревнуя жену, остался дома. Кто-то пожадничал и не дал денег в долг соседу, а тот пошел за деньгами к другому соседу и всю ночь пил водку, забыв про рыболовную снасть. А рыбу он ловил обычно в другом месте, но туда его не пускали те, чей участок прилегал к пруду, и они считали, что рыбак крадет их рыбу, хотя сами ловлей не занимались. При этом участок они приобрели, споив бывшего владельца, который за бутылку водки душу мог заложить. А пить он начал, потому что от него ушла жена. А ушла она к соблазнившему ее богатому мельнику, который, кстати, нещадно обдирал односельчан, пользуясь тем, что до ближайшей мельницы было слишком далеко. И так далее. В итоге потрясенные собственной душевной убогостью и косвенной виной в гибели мальчика, жители просят друг у друга прощения и всячески каются. При этом, конечно, всплывают такие детали и факты, что распадаются счастливые семьи, а некоторые жители собирают вещи, чтобы уехать, потому что теперь на них будут вечно косо смотреть. Однако сразу после всеобщего покаяния они узнают, что в соседней губернии поймали душегуба, который, среди прочих убийств, признал за собой и убийство некоего маленького мальчика, которого он задушил в дубовой чаще, а потом выкинул труп в пруд, прямо в рыболовную снасть. Душегуба везут на следственный эксперимент в эту деревню, где жители, обезумев от ненависти к убийце, а на самом деле подавляя таким образом ненависть к самим себе, забивают убийцу камнями и палками. После чего, довольные и умиротворенные, расходятся по домам.
Этот сюжет давно вертелся у Фролова в голове, и за это время успел обрасти кучей подробных мелочей. Набросать его на листке бумаги не составило бы никакого труда. Оставался, конечно, вопрос – понравится ли это Фляйшауэру, но, с другой стороны, сюжет был бы понятен в любой стране, тем более если усилить мистический налет, который так любят немцы.
Ощутив прилив вдохновения, Фролов быстро спустился по лестнице со своего насеста. Затем рванул к машине, достал из бардачка заранее припасенные карандаш и бумагу, а после устроился на крыльце Гаврилиного дома. Тузик и Валет настороженно обнюхали Фролова, но после, видимо, успокоенные знакомым запахом соломы и хлева, улеглись рядом. Гаврила несколько раз прошел мимо, тревожно поглядывая на строчащего режиссера.
– Что пишешь? – не выдержал он, наконец.
– Так, – скривил рот Фролов, – одна идейка в голову пришла.
– Не донос?
– За что ж мне на тебя донос писать? – удивился Фролов.
– Ну мало ли, – почесал затылок Гаврила. – Как власть новая приходит, так завсегда доносы все начинают строчить. Справедливости ищут. Такой порядок. Когда Жданько приходил, писали. Когда за ним большевики пришли, тоже писали…
– Да не донос, не донос, – отмахнулся Фролов. – Для фильма сценарий.
Гаврила ничего не понял, но вида не подал.
– Ну, главное, чтоб не донос. А то жена одна останется. Ей-то одной за хозяйством тяжело следить будет.
– Я понял, Гаврила.
– Нет, не то, чтоб я против доносов. У нас, когда Жданько стоял, тут все к нему ходили друг на дружку жаловаться. Так заведено. И потом эти, которые за ним гнались…
– Ну я же сказал, что не собираюсь на тебя жаловаться, – ответил Фролов уже слегка раздраженно.
– Ты, ежели хочешь пожаловаться, ты лучше мне прямо скажи. Я ж не в обиде. Подумаю, покумекаю…
«Дались тебе эти доносы», – мысленно чертыхнулся Фролов, но вслух ничего не сказал – авось Гаврила сам уйдет. И тот действительно ушел в дом. При этом как-то демонстративно тяжело кряхтя и качая головой. Через минуту в дверях показалась Ольга.
– Добрый день, Александр Георгиевич, – притворно вежливо поздоровалась она.
– День добрый, Оля, – кивнул, не поднимая головы, Фролов.
– Вы только все там по справедливости пишите, – сказала она после паузы. – Без напраслины.
Фролов едва не застонал.
– Откуда вы знаете, что я пишу? – спросил он, тихо скрипнув зубами.
– Так я ж потому и говорю, что не знаю.
Фролов не выдержал и сунул ей под нос листок.
– Читайте.
– Ой, – испуганно замахала Ольга руками. – Я ж безграмотная.
– Тогда я вам сам прочитаю, – решительно сказал Фролов. – Здесь написано, что в деревню приехал мальчик и утонул, запутавшись в рыболовных сетях.
Ольга побледнела так, словно из нее в одно мгновение выкачали всю кровь.
– Ну, а мы тут при чем?! – всплеснула она руками. – Ей-богу, Александр Георгиевич. Мы ж ни сном ни духом.
– Вы вообще ни при чем. Это я придумал. Из головы.
И Фролов для убедительности постучал себя карандашом по лбу.
– Вот те раз! – сделала круглые глаза Ольга. – А еще говорите, что без напраслины! Зачем же вы выдумываете? Нехорошо это, Александр Георгиевич. И обидно как-то… Мы-то к вам со всей душой.
– О господи, – застонал Фролов, понимая, что придется разъяснить все доходчивым языком. – Это искусство! Понимаете? Я сюжет придумал. Историю. Не про вас. И не про вашу деревню. А вообще.
– Нет, – замотала головой Ольга. – Не надо нам вашего искусства. Мы уж как-нибудь без него проживем. Вы уж лучше по правде пишите.
Фролов несколько секунд пристально смотрел Ольге в глаза, затем рассмеялся.
– Хорошо. Обещаю, что вам ничего от моего искусства не будет. Так вы не против?
– Так не против. Ежели нам через ваше искусство ничего не будет, мы не против.
Фролов поднялся с крыльца и пошел к калитке, качая головой и усмехаясь.
Ольга проводила его напряженным взглядом и вернулась в дом.
– Ну что? – обеспокоенно спросил ее Гаврила.
Ольга пожала плечами.
– Сказал, что против нас писать свое искусство не будет.
– А против кого будет? – замер Гаврила.
– За соседей, видать, примется. Пошел, вон, куда-то.
– Соседей тоже жалко, – сказал Гаврила. – У Печниковых только корова околела, а тут новая новость – мальчика какого-то на них повесят.
– Да уж, – согласилась Ольга. – А что делать? Зато нам ничего не будет.
– Тоже верно, – кивнул Гаврила.
Глава 21
Вечером Фролов, как обычно, забрался под крышу хлева. К специфическому запаху (как и к блеянью с хрюканьем) он уже привык и, даже более того, находил в этом что-то умиротворяющее. По крайней мере, спалось здесь лучше, чем даже в Вариной постели. Но только он собрался закрыть глаза, как появился Никитин.
– Георгич! – несколько фамильярно окликнул он Фролова, предварительно еще более фамильярно свистнув. Впрочем, Фролова это совершенно не задело. Он уже привязался к оператору и не собирался занудствовать насчет светских манер. Подполз к краю и свесил голову.