Чародей
Шрифт:
— Смотри, отче. Забыл, чем Аввакум кончил? И чем всегда раскол кончал?.. Пью за твое вразумление! — Митрополит широким жестом мощной руки наливал в протянутые рюмки. — Я ведь еще, почему его так ценю? — Он обвел стол милосердными глазами. — У него икона в храме — чудотворная.
— За чудеса? — гоготнул Ефремов с поднятой рюмкой.
— За спасение душ наших! — поправил его митрополит тоном снисходительного наставника, и все выпили, — не пили охранники, да еще отец Петр поднес бокал с кагором к бороде.
— Не уважает водку, ты гляди, — подмигнул смоляному партийцу его стертый коллега.
— Святой! — тот отправил
— А что за икона чудотворная? — спросил Ваня.
— Отче, расскажи странникам! — обратился митрополит, как бы подтрунивая.
— Не томи народ, — квакнул батюшка-азиат. — Спой, соловей! — и его затряс смешок.
— Говорить нечего, — тихо вздохнул священник, опустив голову, глядя на тарелку, где горошина зеленела, расплющенная между зубьев вилки. — Не говорить надо… — насморочно продолжил он и внезапно воскликнул чистым громовым голосом: — А каяться! Вы — люди неверующие. Что я вас потешать буду? — Он не выделил, кто не верует, отметил Ваня, он всех неверующими назвал. — Неволишь, владыка, требуешь на трапезы такие ходить: принимаю как послушание. Миро истекает из иконы Преподобного Сергия Радонежского, великого нашего святого и заступника земли Русской, по молитвам истекает прихожан, бабушек нищих, тружениц, которым вы, власти, ноги мыть должны и воду пить.
Вдруг Ваня ощутил укол, как будто он спит, но пора вставать, солнце оценивающе и безжалостно ужалило сквозь проем между штор. Но он гуще зажмурился, и в какой-то иной комнате его двойник недовольно повернулся на бок и уютно поджал ноги.
— Впрочем, что говорить о власти безбожной, — продолжил священник бодро, — сменяете вы один другого, все норовите что-нибудь украсть, а Бога задобрить, но не в камне Бог, — а в человеке! Ждут опалы вас, пьянство и разорение, бесславие и уныние, ибо вместо хлеба дали вы народу бетонный камень, перемешанный со стеклом вашего поганого телеящика. Партию вашу знать не знаю и ведать не ведаю, ибо нет ее, а завтра и совсем не будет. Кайтесь! Чудес захотели! — Он сделал паузу и вздохнул со спазмой, по-прежнему глядя на блюдо. — Вижу, отрок, вернее, юноша между вами. Ради него и договорю. Многими ложными соблазнами прельщает душу дьявол. И страшно, и невозможно человеку отпустить от себя тяжесть зла, боится человек стать совсем легким, как воздушный шарик, и улететь в небо и лопнуть, а на самом деле, уйти к Богу. Молись — и только так обретешь силу и с ума не спятишь. Гороскопы, гадалки, заклинания и разное прочее — это все от лукавого. А в концовке — большой жирный кукиш. Молись! И тверди: «Господи, дай мне чудо услышать совесть мою!»
Все неловко молчали. За это время женщина в белом платке и черной одежде беззвучно поменяла блюда. Партиец укоризненно качал смоляным коком. Охранник Егор влажно ухмылялся. Охранник Паша исподтишка хихикал. Священник-азиат, звеня приборами, обидчиво ел второе.
Ефремов потянулся за свежемытым помидором и спросил:
— Хотите анекдот?
И все вернулись в благое расположение духа:
— Давай!
— После такой отповеди — только анекдотец хороший!
— Ух! Вот это ловкий политик. Мы слушаем!
— Отгадайте загадку: «Без окон, без дверей, полна… — он запнулся, — полна задница этих… скотов…»
— Не знаю… — сказал Ваня потерянно.
— Наша Дума! — воскликнул Ефремов.
— А почему «без окон, без дверей»? — поинтересовался азиат-священник.
—
И все засмеялись счастливо.
Кроме одного священника.
В синих потемках джип несся по раскоканной дороге, по скорлупе наледи, среди деревушек и лесов. Ели стояли, занесенные снегом, обрывались, и мелькал отрезок занесенных снегом домиков. И опять Иван косился на избы, которые преданно тянулись вверх острыми крышами, готовые вознестись. Окна темнели, свет горел лишь в паре-тройке домов.
— Так мало жилых домов… — засомневался Ваня.
— Просто гуляют, — безразлично сказал шофер Паша. — Соберутся в одной избе и в карты режутся или самогон хлебают. Или чаи гоняют. Много старух совсем старых… Они — в одну избу. Кто помоложе — в другую. Деревня — это как в городе коммуналка. Вот и решают, чей дом будет этим вечером вроде общей кухни.
И он замолчал.
Теперь Ваня глядел на эти деревни более чутко, как на чудо: темные, мертвые, запечатанные льдом деревяшки, и внезапно — освещенный дом — сладко сияющий, в драгоценном блеске прилипшего снега. Новогодняя игрушка.
— Они встречают Новый год круглый год, — поэтично придумал Ваня.
И снова помчали ели, за которыми сопела и варилась гуща зимующего лесного воинства.
— Тормози! — прикрикнул Егор.
— Чего ты? — Паша остановился.
— Назад подай! — Егор вытащил пистолет.
— Что еще? — У Ефремова насторожились усы.
— Волк.
— Где? — спросил Ваня радостно.
Егор выскочил из машины и, утопая в снегу, понесся к глухонемым елям, в голой руке зажат черный предмет. Он опустил голову, высматривая что-то на снегу, у корней первого фланга деревьев, бегом вернулся в машину.
— Извините, Михаил Геннадьевич, не успел.
— Да откуда ты его взял?
— Видел. Стоял на опушке. Типичный волк. Так и просился, чтобы грохнули.
— Ты мог обознаться на такой скорости… — с сомнением протянул Ефремов. — Ты, смотри, не чуди.
— Больше не буду, — пообещал Егор.
— Волки, волки… — поддразнил его Ефремов.
И опять — понеслись ели, тут никаких озарений, ни огонька, сплошная пелена вечной зелени, белизны и темноты.
Паша резко вдарил по тормозам. Вильнув к деревьям и выпахав аршин снега, джип встал. Всех тряхнуло вперед. Их обогнал грузовик, истошно голося.
— Смотрите, — прошептал Паша. — Еще один.
Сквозь оседающую снежную пыль, под светом фар они разглядели матерого зверя. Большая серая собака выжидала — смиренно отводила глаза, но пасть была гостеприимно оскалена.
Первым разорвал оцепенение Егор. Он вышвырнул себя из машины, и зрителям предстала в желтых лучах фар застекольная сценка. Зверь встрепенулся, теперь он смотрел прямо на Егора, не убирая оскал и не сходя с места.
Ефремов хмуро закурил:
— Пускай кончает. Избиратели ждут!
Паша приоткрыл окно и позвал:
— Хватит возиться! Михал Генадич сказал!
Сквозь приоткрытое оконце до них донеслось сдавленное рычание.
Егор вытянул руку. В грохоте зверь отчетливо взвизгнул. Волк опал, заскреб лапами, как сучка, придавленная невидимым кобелем. Ваня смотрел с жалостью: серая шкура трепещет, глаза пропали, растаяли, а из серой башки, где серое ухо, заструился на снег родник, в свете фар — красивый, ярко-красный…