Чарусские лесорубы
Шрифт:
Лиза слушала Зырянова внимательно и крепче прижимала его руку к себе. Она понимала его. То, что он переживает, бывает и у нее. И в душе шевельнулась жалость к себе, к нему, к Паньке, ко всем, кто не обрел себе полного счастья.
— Давайте посидим, — сказала она, показывая на лежавшую у дороги валежину, поросшую мохом. И, не дожидаясь его ответа, повлекла за собой.
Вначале сидели молча, словно прислушиваясь к тому, что происходит вокруг. А вокруг было тихо, совершенно тихо, безмолвно. По обе стороны дороги стеной стоял ельник.
— Вам нравится этот лес? — спросил
— Лес как лес. Еловый лес вообще кажется угрюмым.
— А угрюмый ли он? Посмотрите хорошенько на вершину.
— Ну, смотрю.
— Видите, как искрится хвоя! Каждая хвоинка кажется посеребренной, на каждой хвоинке нанизаны лучи солнца. А вон там, в просветах между деревьев, глядите, какое небо! Ни один художник не сможет передать этой красоты. Даже Куинджи, был такой замечательный живописец, и тот не сумел бы нарисовать такие закаты. Наш северный лес надо понимать, а поймешь — полюбишь. В течение суток он много раз меняет свой наряд: ночью он черный, под утро синий, а днем голубой.
— Я в этих тонкостях не разбираюсь.
— Когда обживетесь здесь — все будет казаться прекрасным, родным, лучшим на свете. Да если еще найдете друга…
Она доверчиво и ласково заглянула ему в глаза. В них, в ее глазах, отражался солнечный закат. И на душе у Зырянова вдруг стало тепло, радостно. Он взял ее горячую руку и сжал в своих ладонях.
6
После прогулки с Зыряновым Лиза стала особенно веселой. Шутила с подругами, смеялась, пела. А вечером на другой день повела девчат из общежития в красный уголок. Все вооружились ведрами, тряпками, швабрами. Вслед за подругами в одиночку потянулись парни.
Распахнув настежь окна и двери, девчата принялись мыть потолки, бревенчатые стены, мебель, полы. Парни, толпившиеся на улице, еле успевали подносить воду, за непристойное зубоскальство получали шлепки мокрыми ладонями, а то и тряпками.
Шутить с Лизой парни не решались. Уж очень она казалась строгой, недоступной. С девчатами поет, веселится, а на развязных парней глянет — хоть в землю провались. Может быть, гордится, что начальствует над женским общежитием? Как знать.
Целую неделю хозяйничали девчата в красном уголке. Плели гирлянды из мягких душистых пихтовых веток, украшали стены. Из цветной бумаги делали полевые ромашки, колокольчики, розы, на ниточках свешивали их с потолка. Потом Лиза позвала комсорга Мохова и сказала:
— Теперь дело за вами. Вы с парторгом давно обещали устроить молодежный вечер. Послушаем доклад вашего замполита, ну и попляшем, повеселимся вдосталь.
В красном уголке перед началом вечера вывесили новые лозунги, свежий номер юмористической газеты «Сучки-задоринки», принесли красиво оформленную доску соревнования строительных бригад, пригласили из Чаруса лучшего баяниста Ивана Шевалдина.
На вечер Зырянов явился раньше всех. Весь этот день он находился в приподнятом настроении. Ведь сегодня он снова увидит Лизу. В красном уголке еще никого не было. Он прошелся между рядами пустых скамеек, окинул взглядом стены небольшого уютного зала,
— Вы уже здесь, Борис Лаврович? — К Зырянову, стоявшему у окна, подошел большой кряжистый старик с посеребренной бородой, с густыми спутанными бровями. На нем был черный пиджак нараспашку, бордовая рубаха, низко перепоясанная гарусным поясом, широкие шаровары и сапоги, начищенные до глянца; его туловище казалось длинным, а ноги чересчур короткими. — На закат любуетесь? — сказал он грубым, трубным голосом. — Баско заходит солнце. Видишь, как пылает! Облака-то ровно из золота отлиты. Какая красота зря пропадает!
— Как это пропадает, Фетис Федорович?
— Народу тут в наших краях мало. Глядеть некому. Нигде такой красоты нет. Иной раз в час закатный любуешься, как играют, как меняются краски. Эх, думаешь, такую бы красоту на весь мир!
— Где же молодежь, товарищ Березин? Время начинать.
— Придут, придут. Скоро выплывут на улицу — кто с балалайкой, кто с гармонью. Народу сегодня много должно быть. Из Сотого квартала парни и девушки хотели приехать. Вот где, скажу я тебе, гвардейцы! Один Сережка Ермаков чего стоит! Шестьсот хлыстов за день мотопилой сваливает, чисто богатырь!
— А ты, Фетис Федорович, не говорил с ним о вступлении в партию?
— Рано ему еще. Пускай в комсомольцах походит. Вот женится, тогда и в партию можно. Он хорошо работает и в комсомоле. Ну, а женится, остепенится — ему работа со взрослыми как раз.
— Странно ты рассуждаешь, Фетис Федорович. Неверно.
— Может, и неверно, но у меня нет неженатых коммунистов.
— Зачем, Фетис Федорович, обижать холостых комсомольцев? Сам-то, когда вступал в партию, был женат?
— Обо мне особый разговор. Я, можно сказать, с ревом в партию вступал.
— Как это с ревом?
— А так. Дело прошлое. Мы, Березины, с испокон веку в лесу живем. Лес-то раньше добровольной каторгой был. За деньги покупали каторгу.
— Лес покупали?
— Не лес, а работу в лесу. Вы, нынешние люди, безработицы не нюхали. А мы, чтобы не подыхать с голодухи, в любое пекло готовы были лезть. Да и в пекло-то задаром не пускали. Сунешь начальству взятку — оно и смилуется над тобой, пошлет на лесозаготовки. Приведут тебя в глухой лес, верст за двадцать-тридцать от жилья, и говорят: «Отсюда поставляй заводу дрова, бревна». Кругом лес, лес — и больше ничего. Вырубишь себе избушку, накроешь берестой, сложишь в углу дымный чувал, настелешь нары из жердей, накидаешь на них сена — вот тебе и хоромина для всей семьи!
— Так ведь жилье-то завод должен был строить!
— Мало ли что должен! Не те были времена… Днем о женой и детишками в лесосеке пластаешься: валишь, кряжуешь деревья. Главный твой инструмент — поперечная пила-матушка. Сам ее точишь, сам правишь, как умеешь. Ночь придет — запрягаешь конягу, взятую в долг, и везешь свою продукцию на завод. Кругом темнота, бездорожье, плюхаешь по лесу один, тянешь из нырков за оглоблю воз вместе с лошадью, только стон идет в ночи от твоей ругани на судьбу.