Чарусские лесорубы
Шрифт:
— Здравствуйте, девушки! — сказал замполит, подходя к столу.
Девушки прыснули от смеха и устремили взоры на гитариста. Тот смутился и начал стирать рукавом наведенные углем залихватские усы, сорвал с головы шапку, из-под которой на плечи упали тугие, толстые косы.
— А что ты, Лизка, испугалась? — шепнула на ухо подруге Паня. — Наш старый знакомый. Соскучился. Проведать пришел.
— Вы, девушки, не стесняйтесь, продолжайте! — сказал Зырянов.
Но девушки разбежались по своим углам, по кроватям. И только две подруги стояли перед ним, будто раздумывая: то ли
Борис Лаврович сел на скамейку возле стола.
— Садитесь, посидите, Лиза, Паня!
Торокина примостилась за столом против замполита, положила перед собой большие огрубевшие руки и в упор уставилась на гостя серыми доверчивыми глазами: дескать, говори, я слушаю. Медникова что-то шепнула ей и ушла за печь, стоявшую среди общежития.
— Куда она? — спросил Зырянов.
— Она сейчас придет.
— Вы давно с ней дружите?
— Да уж давно, как встретились в Казахстане, и никуда одна от другой. Лизка-то больно хорошая, добрая. Который раз и вспылит, рассердится на меня: «Ты, мол, телка, корова, кто тебе веревку на рога закинет, ты за тем покорно идешь. Глупая ты, Панька! Не стану я с тобой дружить…» А я ее упрошу, уговорю, она пожалеет меня. Куда я без Лизки-то? Я с ней живу, как за каменной стеной. Меня ведь каждый обмануть может. А Лизка меня в обиду не даст. Я к ней привязалась сильнее, чем к родной матери. Вы не смотрите, что она молодая, она, ой, какая умная! Кто на ней женится — навек счастливым сделается. Только она на женихов-то не больно глядит. Задавучая!
— Кто задавучая? — спросила Медникова, подходя к столу.
Подошла преображенная: высокая, стройная, в белой кофточке, в черной юбке. Одета простенько, а эта простота будто подчеркивает необыкновенную девичью свежесть, красоту. Смотришь и словно робеешь перед чело веком.
Торокина обернулась к подруге, подмигнула.
— Товарищ начальник спрашивает, а я отвечаю.
— Пришел попроведать вас, узнать, как вы живете, — в шутливом тоне заговорил Борис Лаврович. — Давно не виделись. Теперь вы, авось, не скучаете? У вас неплохой хор.
— Так, балуемся от нечего делать, — сказала Лиза.
— Вы и на гитаре, оказывается, играете? У вас талант.
— Не умею я играть. Только учусь. Зашла в красный уголок, гляжу, на шкафу лежит музыка, совсем исправная, купила струны и тренькаю.
— Как вы проводите теперь вечера?
— Как? Обыкновенно. Ну, поем. А то выйдем на крылечко, посидим, на прохожих посмотрим, позевывая в кулак, потом — спать.
— Так можно все на свете проспать, девушки.
— А нечего просыпать тут, в этом лесу. День за днем идут одинаковые. Вот оборудуют красный уголок, тогда станем собираться там.
— Ждете манну с неба?
— Комсорг Мохов и парторг Березин обещали все устроить.
— Раз обещали — устроят. Ждите… три года.
Поговорив еще о том, о сем, Зырянов пригласил Лизу гулять.
Она смутилась, вспыхнула.
— Куда гулять?
— Ну, по поселку пройдемся. По лежневой дороге. Смотрите, какая замечательная погода: тепло, тихо.
Лиза посмотрела на свою подругу.
— Пойдем, Панька!
Та сразу согласилась. Пошла
По поселку подруги шли под руку. Зырянов рядом, чуть в сторонке. Казалось, этот вечер был создан для того только, чтобы люди отдыхали, наслаждались природой. Утомленное таежное солнце еще не успело коснуться вершинок деревьев, а его уже обступили облака, одетые в кумач и парчу.
В этот вечер Борису Лавровичу все, что было вокруг, представлялось в каком-то новом свете. Синие леса казались таинственно-величавыми. Новые дома поселка сделаны будто из золотистого янтаря. И даже комары-толкунцы, роившиеся над головами, искрились серебром.
Паня Торокина, торжественно-важная, молча и сосредоточенно грызла семечки. А Лиза, настороженная, поглядывала на Бориса Лавровича и как будто ждала, что он скажет о чем-то важном, значительном. Но он говорил о пустяках, говорил о том, что видел. Ведь нельзя же было все время молчать.
Вышли на лежневую дорогу. По рассечке в лесную даль убегали вытянувшиеся двумя цепочками побелевшие от дождей и солнца деревянные плахи. Каждая лежня напоминала узенький тротуар, по которому мог идти только один человек. Паня ступила на одну лежню, Лиза на другую, пошли, взявшись за руки.
— Неладно так, девушки! — сказал Зырянов, следуя за ними. — Плохо тут гулять. Пойдемте-ка по дорожке на Сотый квартал.
Подруги возражать не стали.
Лиза рассеянно поглядывала под ноги, по сторонам, где у самой дороги росли желтые лютики. Возле пеньков и муравьиных куч плотной стеной стояли начавшие распушиваться красные цветы кипрея. Увидев придорожную мочежинку, сплошь заросшую незабудками, она воскликнула:
— Смотрите, какие миленькие цветочки! Панька, нарви букет!
Паня кинулась к незабудкам, стала их срывать, укладывать стебелек к стебельку в своей широкой мужской ладони. Когда она подошла с букетом, перевязанным стебельками метлики, и хотела передать их подруге, Лиза сказала:
— Отнеси в общежитие и поставь в банку с водой.
Паня глянула на Зырянова, на Лизу, незаметно ущипнула подругу чуть повыше локтя и пошла обратно, в Новинку.
— Ну вот, она вас стесняла, — сказала Лиза, когда Паня скрылась за поворотом дороги.
— Нет, почему же.
Зырянов взял ее под руку. В глазах девушки заискрились веселые огоньки.
— Эх, вы! Дайте-ка я вас поведу. — Она высвободила свою руку и подхватила Зырянова. — Вот так-то лучше будет… Вам скучно тут на Новинке?
— Почему скучно! Нет. Скуки я не знаю. Но иногда бывает какая-то неудовлетворенность. Человеку чего-то недостает, нет ощущения полноты жизни… Вам знакомо такое чувство?
— Конечно, случается.
— Меня это чувство за последнее время тревожит все больше и больше. Когда на работе, на людях — весь поглощен делами. Я тут вроде костра в лесосеке. Днем он ярко пылает, а вечером, когда люди уходят из делянки, костер постепенно гаснет. Так бывает и со мной. Днем, на людях, горишь, а вечером, как останешься сам с собой, остываешь, и повеет на тебя вроде холодком, пеплом.