Час бультерьера
Шрифт:
Кореец сполз, пятясь по-рачьи, с холмика, встал и, пригибаясь, пошел в березнячок, что зеленел в десятке шагов от кромки паханого поля. В березнячке, попирая колесами едва приметную тропу, стоял, дожидаясь Корейца, мотоцикл модели «Ява». Кореец спрятал бинокль в сумку, притороченную к мотоциклетному седлу, достал из-за пазухи мобильник и набрал короткий номер: 02 – и, когда ему ответили, надавил клавишу, воспроизводящую аудиозапись вмонтированного в мобилу цифрового диктофона.
– Алло, милиция? – заговорила мобила голосом Семена Андреевича Ступина. – Слушайте и не перебивайте! Я хочу сообщить важную информацию: в деревне Дубки Московской области, в доме на околице, принадлежащем семье Семецких, пару минут назад сработала заложенная мною
Запись закончилась, Кореец отключил телефон и сунул его обратно за пазуху. Взялся за рога двухколесного скакуна, развернул его к лесу передом, к опушке задом и резво вскочил в скрипнувшее потертое седло...
...18 часов 15 минут, идеально прямой угол между толстой часовой и дистрофичной минутной стрелками. «Москвич» с Зоей Сабуровой на переднем пассажирском кресле уж недалече от каланчи нефтяного концерна «Никос». Уж, как говорится, рукой подать до «Никоса».
– Куда дале ехать, красивая? – игриво спросил усач за баранкой.
– Куда и ехали. Я называла точный адрес, повторить?
– Адрес-шмадрес, говори, куда сворачивать, я в этом районе чисто Сусанин, а то... – Усач похабно заулыбался. – А то завезу, вона, во дворик и это, и прижму тебя, красивая, хе!..
– Езжай пока прямо. До перекрестка, там налево, – бесцветным голосом дала указание водителю Зоя, вздохнула, задержала дыхание, сосчитала в уме до десяти.
– Это, а может... – Водила притормозил, переключил скорости. – Давай во дворик, это, заверну, ага? По-быстрому побалуемся и, прикинь, тыщу твою отдам. Доедешь, прикинь, на халяву.
– Э! Ты куда поехал, таракан?! Э, дядя, не хочу во дворик! Эй, послушай, я честно предупреждаю – если ты сейчас же не...
– Да ладно тебе! – перебил Зою усач, сворачивая под арку, в заброшенный двор. – Ладно тебе, красивая, целку из себя строить. От тебя не убудет. Вона дворик какой тихой. Вона под кустом по-быстрому тебе вставлю и дале бесплатно поедешь.
«А почему бы и нет? – подумала Зоя. – Пускай паркуется под кустом, местечко тихое. Будет Пушкареву подарочек на блюдечке с голубой каемочкой, свидетель, которого нет нужды разыскивать, который очнется и подтвердит, что подобрал меня, лахудру, на окраине Мытищ...»
...18 часов 21 минута, четыре ублюдочного начертания зеленые цифры на табло электрических (язык не поворачивается назвать их «электронными») часов, изготовленных в городе Харькове накануне Олимпиады-80. Часы с олимпийским мишкой на полированном боку стоят в дальнем углу стола, что втиснут в каморку, в загон для консьержки.
– Добрый вечер. – Журналист Александр Юрьевич Иванов вежливо поздоровался с пожилой консьержкой и, виновато улыбаясь, спросил: – Мне есть какая-нибудь почта?
Старуха-консьержка с неохотой оторвала взгляд от черно-белого экранчика портативного телевизора и, зло поглядев на жильца, прошипела:
– На «доске объявлений» каждый день вывешиваем, кому пришла почта. Вы на «доску» смотрели? Вы из которой квартиры, жилец?
– Прошу прощения за беспокойство, – смутился Иванов. – Прошу прощения...
Иванов стушевался, пятясь к «доске объявлений», заискивающе улыбался старой змеюке в загончике подле двери на улицу, которая только что закрылась за журналистом, а в душе у него, у Шурика Иванова, бушевала метель свирепых эмоций. Шурик ненавидел
«Я теперь возвращаюсь домой рано, стараюсь вернуться, пока солнце еще высоко. Я возвращаюсь домой и боюсь. У нас в подъезде сидят новые консьержки, та бабка, которая пропустила Бультерьера, недавно уволилась. Я прохожу мимо консьержки и боюсь, что она скажет мне: вами, жилец, интересовался какой-то хромой. И еще, еще больше, я боюсь, что она забудет мне об этом сказать. Не могу же я сам попросить консьержку, звоните, мол, сразу в милицию, если заметите хромого с протезом вместо правой руки. Старуха... любая из четырех, которые дежурят у нас в подъезде, старая ведьма, примет меня за сумасшедшего и... И, наверное, она будет права... Я боюсь ее прямо спросить – заходил ли... Вы понимаете, как я буду выглядеть, если каждый день, возвращаясь домой, начну спрашивать про Бультерьера?.. Я боюсь, что он снова ко мне придет. Что он поджидает под дверью моей квартиры. Я стараюсь, скрываю свои страхи от людей, и я их ненавижу за это... За то, что мне приходится притворяться обычным... Я веду себя необычно, люди это замечают, и я себя ненавижу! Доктор, мне плохо, моя жизнь превратилась в ад», – откровенничал Шурик Иванов, лежа на жесткой кушетке в кабинете психоаналитика, коего с недавних пор посещал тайно, дважды в неделю, по вторникам и четвергам.
В голове вертелись строки Пушкина: «Не дай мне бог сойти с ума, уж лучше посох и сума...» – или у классика написано: «лучше тюрьма»?.. А хоть бы и тюрьма, все лучше, чем дрожь в коленях и учащающееся сердцебиение на отрезке от загона со змеей-консьержкой до лифта. Вчера, когда Шурик возвращался домой сразу после визита к доктору, и колени дрожали меньше, и сердце стучало реже.
Доктор просил Шурика раз за разом пересказывать все подробности встречи с хромоногим садистом. Доктор добивался, чтоб этот пересказ стал рутиной, лишенной всякой эмоциональной нагрузки. Психоаналитик объяснял, дескать, если б Иванов сумел заново, хотя бы в воображении пережить былой кошмар, то пренепременно избавился бы от последствий психотравмы. Доктор-психоаналитик успокаивал. «Раз вы, Саша, – вещал сердобольный добряк-старикан бархатным голосом, – признаете наличие у вас психических отклонений, то одно это свидетельствует о вашей, батенька, вменяемости. Настоящие сумасшедшие считают себя адекватными, нормальными людьми».
Следуя советам психоаналитика, Шурик разрешил себе бояться. И вчера, в четверг, и сегодня, в пятницу, выходя из лифта, направляясь к бронированной двери в свою квартиру, он поддавался страхам. Но вчера, после общения с врачевателем душ, страх все-таки был пожиже, терпимее.
Сердце рвалось из груди, стучалось: «Тук-тук, выпусти меня, я боюсь оставаться под ребрами, их может сломать Бультерьер!» И морзянка сердца в висках сделалась громче. Сердце как бы растроилось – два сердечка колотят в височные доли, одно большое, распухшее бьется в грудной клетке – тюрьме. Лоб вспотел, пот – холодный, ледяной пот – борется с жаром, вызванным участившимся дыханием. Руки дрожат так, что ключ в замочную скважину удается вставить только с третьей попытки.
Отрезок от лифта до бронированной двери в квартиру – самый страшный. Извращенное воображение лепит из пустоты ужасающую композицию: вот в углу около дальней соседской двери, рядом с дверцей к коридорчику, где расположен мусоропровод, вон сгустились тени, сформировав колченогую фигуру. Стук сердца – стук палки хромого. Хромоногая тень приближается, скорей бы! Скорей бы спрятаться за броней родимой двери! Только бы не забыть, как позавчера, сразу же позвонить ментам, снять квартиру с сигнализации. Только бы не забыть! Только бы скорее!