Час новолуния
Шрифт:
— Батюшко твой кто? — строго спросил поп.
— Всюду бесы, — запричитала кликуша, опираясь о землю. — Вижу, вижу, по всему городу насажено, сидят икоты и по пряслам, и на горках, и на спусках к Талице... и у бани на берегу. Много, много икот понасажено! И многие-то икоты ещё заговорят, как придёт время, дождутся своего часу бесовские эти икоты-то! Коснуться ведь чего ни коснёшься, чтобы икоты не зацепить! Помоги нам, пресвятая богородица!
Заговорил тут и воевода, возвышавшийся на коне в окружении хмурых холопов.
— Батюшку своего назови! — громко велел он, показывая, что не отступится, пока не узнает имя человека, который напустил на женщину порчу, — батюшку.
— Родька, проклятый, мучитель, — простонала кликуша.
— Родька-то кто? — властно вёл разговор воевода.
Толпа внимала.
— Подмечала я: выпускал чертей изо рта. Черти-то загородили дорогу, взялись за руки, хохочут, хороводом идут, закрутят, закрутят... Родька, Родька Наумёнок батюшко проклятый. Как глянет, так дурно мне станет.
— А вот мы про всё про то сыщем! — воскликнул воевода, приподнявшись в стременах. — Сегодня же сыщем, бирюча велю послать, чтобы объявил дело без утайки. А лишнего наговаривать не надо! — погрозил он кликуше плетью. — Вправду сыщем — по государевым указам и по божеской заповеди.
Молоденький попик, отирая обросший пухом подбородок, решился заметить:
— Страшное это преступление против бога... Вправду надо сыскать, подлинно.
— И сыщем, — подтвердил воевода, плюнул и повернул лошадь на толпу.
— А крикунов я заметил, — сказал он ещё, ткнувши плетью куда-то в пространство, где попрятались крикуны. И неспешно поехал, обратив к народу толстую спину, которую покрывал широкий, ниже лопаток, расшитый воротник охабня с его широко разлетающимися полами и рукавами — по брюхо лошади.
Поехали дети боярские, поехали, поигрывая плётками, кистенями воеводские боевые холопы. Снова как будто возроптала толпа — не понятно о чём, вразнобой, переругиваясь. Иные побрели в проулок глянуть на убитую давеча на огородах колдунью.
Здесь и Федька стояла в оцепенении.
Под заваленным забором, уткнувшись лицом в пыль, лежала девушка лет пятнадцати. Как попала ей пуля в затылок, так и швырнула. Тёмная, свернувшаяся кровь склеила волосы, натекла в сухую, давно не знавшую влаги землю. Кисти рук скрючились, в судорожном движении подобрались ноги...
— Ведьма, сказала пожилая женщина, хранившая брезгливую складку выцветшего рта. — Ведьма, — видно, не первый раз она это повторяла себе и другим в назидание. — В самом-то вихре справляла с сатаной свадьбу. Вон оно как!
Никто не откликался.
— Я-то ведь сразу увидела, — убеждала женщина. — Вот тут вот прямо стояла. Раньше всех. Смотрю, а она ничком, дёргается. Да куда там — голова разбита.
Заголённые ноги девчушки стали синюшно-белые, без жизни. По напитавшейся кровью земле и в волосах ползали чёрные с зелёным отливом мухи.
Глава девятая
Город вымер. Обвисло на торгу знамя, опустели ряды, закрылись лавки, всюду, используя каждый клочок тени, спали люди: перед стойками, у скамей, на телегах и под телегами, под заборами среди растоптанных сорняков. Спали хозяева и шустрые их мальчики, спали купцы и крестьяне, посадские тяглецы и монастырские беломестные служки. Спали скоморохи, обнявшись со своим орудием: гудочник с гудком, барабанщик с барабаном, медвежий поводырь с медведем. Спал медведь, положив мохнатую лапу на живот скомороху, а тот, хоть и бурчал во сне, эдакой тяжестью обеспокоенный, не имел сил проснуться.
Спали на Торгу и во дворах.
Спали тюремные сидельцы, и сторожа их все без остатка спали. Скинув с себя перевязи, отложив пищали и самопалы, спали дозорные на башнях. Да и кому, в самом деле, кроме безбожного татарина, пришла бы в голову мысль нападать на город, воровать или бежать куда в святой час полуденного отдыха?!
И значит, не всё было ладно с совестью у того статного молодого человека, который вовсе не ложился спать и громкой бранью поднимал своих послужильцев, сгонял их с облюбованных мест во дворе и на огороде, пинками понуждал седлать коней и, наконец, во главе десятка вооружённых холопов поскакал по вымершим улицам.
Не слезая с седла, он принялся стучать рукоятью плети в украшенные резьбой ворота и громко взывать:
— Артемий!
Послышались сонные голоса:
— Кого ещё чёрт несёт?
Черт несёт Дмитрия Подреза-Плещеева! — самодовольно объявил молодой человек, откидывая кудри и подбочениваясь.
Высокая глухая преграда не позволяла хозяину в полной мере оценить красноречивые ухватки собеседника, и он не торопился снимать засовы. Подрез вынужден был продолжать:
— Васька приписал тебя в челобитную, подложную челобитную, что против меня составляют. Ты это знаешь? Будто ты со мной в стачке был. Сегодня ходил по городу. Подписи собирают.
— Какой ещё Васька? — отозвался хозяин, пони мая одно: во всём запираться.
— Васька? — вскипел Подрез. — Васька-то? Князь Васька Щербатый, воевода и стольник. Слышь, что говорю? — стукнул по доскам. — Открой! Дождёшься что тебя в железа посадят. — Он извернулся в седле вытащил пистолет и — бах! — выпалил в небо.
Не один обыватель по всему околотку вздрогнул, оторвал потную голову от скомканного тулупа, недоумённо прислушался и, не дождавшись ничего путного повалился опять в сон.