Час новолуния
Шрифт:
— Скоп и заговор... сукины... дети...
А мать впилась ногтями, бессмысленно повторяя:
— Не ходи!.. Не оставляй меня, не ходи!
— Пусти мальчонку! — сказал сторож, тот, что тянулся вверх, опираясь на бердыш.
— Пусти! — загомонили все, отрывая его от матери. — Ничего же не разобрать — пусти! Страсти какие! Да что ж там делается?
— Мама, ты что? — только и успел он сказать, когда его вырвали из отчаянно цепляющихся рук. — Я мигом!
И ввинтился в толпу, убеждаясь, что опоздал, никуда уже не прорваться. Извиваясь, протираясь между людьми, он видел спины, груди и плечи, его стиснули, поволокли, и нельзя было понять — куда. Прямо в ухе надрывно кричал стрелец:
— Пятьсот четвертей муки где?
Кричали все. Надсаживаясь от усилия донести и свой голос, стрелец повторял отрывистыми воплями:
— Пятьсот четвертей... муки... куда дел?! Пусть скажет!.. Мука где? — сам зажатый, он яростно толкался и пребольно ударил локтем Вешняка.
Невозможно было поднять руку, чтобы потереть ушибленное место. Вешняк попытался податься назад, но это оказалось не легче, чем пробиваться вперёд. Мелькнула шальная мысль опуститься на корточки и продираться между ногами, и тут он похолодел, постигнув опасность: если упасть, если уронят — задавят и не остановятся. Держаться надо, шататься вместе с толпой, сколько хватает слабеющих от страха сил.
— Крамольники! — прорывался вопль, такой яростный, яростный до испуга, что непонятно было: убивают или сейчас примутся убивать. Слышались вскрики: — Назад подай, осади, сукин сын! Кнута не пробовал?!
Красный лицом воевода высился на коне в окружении десятка конных детей боярских и холопов, которые тискали плети, не решаясь пустить их в ход, а плотно сбившийся народ хватал лошадей за узду и, надо думать, не долго оставалось и до того, чтобы начали за руки, за ноги стаскивать. Кричали про те же пятьсот четвертей муки, про государево жалованье, про хоромный лес, десятинную пашню и про каких-то лошадей, купленных на ногайских торгах, с которых — торгов — воевода сбил всех служилых. Кричали про цепи, колодки, посулы, мордобой и взятки. Про очередь и про список. И про каких-то ногайских аманатов. И про ясырь — пленных рабов. Кричали...
И, подавляя отдельные голоса, всё сильней и сильней наваливался грозовой гул.
Хватавший с утра порывами ветер в последнем припадке рванул знамя, огромное полотнище зазвенело простёртым листом, полетели песок и мусор, шапки, изогнулось могучее древко. Пыльный смерч шатался по огородам, толкал заборы, клонился вниз и вздымался, вытягивался и рос, становился чернее, выше, истончаясь, тянулся к тусклому, в мутном смятении небу.
Жутко гудела на всё открытое сквознякам мироздание бесовская печь.
— Стреляйте! Стреляйте! — Подхваченное сотнями глоток слово разлетелось, стократно усиленное.
Толпа распалась, словно раздутая врозь, один за другим послышались выстрелы, вспучились, сразу подхваченные ветром, сизые дымы.
Стреляли в подступающий тёмным колеблющимся кнутом смерч. Сверкнула стрела и сгинула, унесённая мигом в небо, стреляли русские и стреляли с конской площадки ногаи — дикие торговцы лошадьми. Затрещал забор, полетели доски... И смерч рухнул, рассыпался, припал, завертелся обнявшей всё пылью, секущим глаза песком.
— Убили! — истошный вопль. — Батюшки-светы, уби-и-или!
...А женщина в сером рубище всё стояла, стиснув голову, — завязанный на темени платок её торчал опавшими рожками. Понемногу отпуская виски, боль спускалась глубже и вот... уколом вошла в сердце. И бесы начали ломать её изнутри. Дёрганным движением он повела руку, вцепилась зубами в запястье, чувствуя как одна боль захлёстывает другую и всюду проникает приторный вкус крови.
По-собачьи взрычал дьявол. Она рванула рубаху обнажилось плечо и тощая белая грудь, и ещё, ещё раздирала она себя железными пальцами, царапая кожу.
— Суки-говнюки-жрите, — мучительной скороговоркой проговорил из женщины дьявол и прорвался — посыпал непотребным матом.
Её скорчило, вскинуло, и та же невидимая сил; швырнула наземь.
— Держать надо, держать! — загомонили вокруг.
— За попом бегите!
Все галдели, подавая друг другу советы, все распоряжались, сопровождаемый множеством торопливых напутствий, в ближайшую церковь помчался мальчишка, но никто не решался держать бесноватую. Сторожились не только безмерной её ярости, сторожились икоты — заразная икота, выскользнув через сведённый судорогой рот, могла перескочить сейчас на любого, кто посмел бы приблизиться.
Захваченная родовым страданием женщина билась на спине, и живот её под рубахой на глазах раздувался, туго набитый бесами, которые колотили копытцами. Платок съехал, весь в грязи и пыли, выбились потные пряди волос.
— Кто-нибудь, ну что же вы! Руки себе изгрызёт! Держите же! — гомонили в толпе.
Глаза бесноватой расширились — нечистый овладевал ею полностью и безраздельно.
Люди оборачивались на крик, перебегали, и медленно ехал воевода, сопровождаемый возбуждённой, бурчащей срамными словами, бранью, но уже распавшейся толпой.
— Пятьсот четвертей муки! — бессмысленно ахнул кто-то опять.
Воевода не глядел по сторонам, растрёпанный ветром и угрюмый.
— Пошлите за попом! — велел он, бросив холодный взгляд на бившуюся в пыли женщину.
— Уже послали! — поторопился сообщить кто-то угодливо. Так угодливо, будто чувствовал личную вину за враждебное отчуждение толпы, всё ещё готовой поднять хай заново.
Вместе со служилыми, забывшими порученное им дело — челобитную против Подреза-Плещеева, оказалась в кругу взбудораженных, словно потерявших себя людей, и Федька. Она прочно закупорила чернильницу, опасаясь замазать в этом кавардаке единственный свой наряд.
— Где же поп? Что же он не идёт? — слышался плачущий голос.
Громко хлопало над головами опавшее было знамя, серая тень мутного, потускневшего солнца металась по площади.
Бесноватая, как будто уже ослабевшая, бессильно притихшая — она слабо сучила ногами под задранной ветром рубахой, забилась вновь, содрогнулась, выпятила мокрые губы, захрюкала свиньёй, живо перевернувшись на карачки, и пробежала по-поросячьи несколько шажков. Люди шарахнулись, и даже воевода, который держался в приличном отдалении, непроизвольно натянул поводья.