Час новолуния
Шрифт:
Зорко следившие за ходом событий холопы подняли пищали — торопливый залп хлобыстнул уши. Забил спрятанный на задворках барабан, заиграли трубы, вонючий дым, расползаясь, замутил тусклый от жары день. Гости празднично переглядывались, словно в ожидании поздравлений.
Прокатившиеся по крышам отзвуки выстрелов, барабанный грохот и общий гам заглушили стоны нечаянной жертвы ликования. Возле дома под стеной хлопнулся задом наземь и обхватил голову Полукарпик. Когда и гости, и Подрез, и холопы с дымящимися ружьями приметили наконец сражённого грохотом бедолагу, наступило похожее на испуг отрезвление. Лишь ничего не подозревающие музыканты, пока не подали им знак, продолжали стучать и дудеть — наяривать.
Несчастный случай, однако, разъяснился вполне удовлетворительно. Рядом с помертвелым от неожиданности Полукарпиком нашли разбитую резную доску, а когда обратились вверх, стало понятно, что сорвалась с крыши причелина — то ли, действительно, от грохота, то ли пуля попала. Кто-то из холопов поленился вынуть из дула пулю прежде, чем палить в небо. Удар смягчила суконная шапка, и Полукарпик, хотя и подвигся на некоторые препирательства с легкомысленно настроенными товарищами, не смог предъявить им для соболезнования ни синяка, ни шишки.
Почему и расстроился окончательно.
— Дед твой копейку нажил! — улыбнулась Федька в надежде на спасительную силу заклинания.
— Катись ты... — огрызнулся Полукарпик так грубо, что она опешила, оскорблённая в дружеском чувстве. Оскорблённая тем неожиданней, чем меньше можно было ожидать от безвредного парня чего-то подобного. Бог знает почему, вопреки трезвым заметам разума, Федька считала себя вправе глядеть на него сверху вниз, как на нечто заслуживающее жалости, — это, может быть, и лежало в основе дружелюбного чувства.
Ничего не оставалось, как пожать плечами. Федька двинулась прочь, но и трёх шагов не успела, как наскочила на Евтюшку.
Хромой красавец расставил руки, чтобы успокоить её на своей груди. И она споткнулась опять, едва успела защититься локтями. Евтюшка, однако, последнего и естественного движения не сделал, а, сохраняя укоризненную гримасу, так и стоял перед ней, растопырив руки.
— Когда виноват в чём, прости меня, Феденька, ради нашего общего, всех подьячих любительного союза, — сказал он, возвысив голос до торжественного, едва не срывающегося в слезу лада. Руки, же изогнув, простирал вперёд так, как если бы вынужден был теперь вместо предательски ускользнувшей Федьки заключить в объятия некое призрачное существо, которое вызывало у него печальную улыбку всепрощения. — Прости Христа ради, Феденька! Я же, и сам грешник, обид не помню. Хоть бы мне в уголь быть сожжену — не помню!
— Достойно сказано! — поддакнул кто-то из размякших от первого пьяного тепла подьячих.
Брошенная от неожиданной Полукарпиковой грубости к не менее того внезапным доказательствам возвышенных чувств, которые выставил ей на вид Евтюшка, Федька не имела столько душевной изворотливости, чтобы сообразить ни к чему не обязывающий ответ. Она мешкала, и Евтюшка отвернулся с выражением не лишённого печали разочарования.
— Слабы есьмы, — сочувственно кивнул ему Тятин, рослый мужчина с неожиданно расслабленным голосом, — тварь от твари, сиречь друг от друга, не можем единого слова досадительного претерпеть! Не взираем на начальника веры и совершителя Исуса, столько пострадавшего ради нас!
Евтюшка с бесспорной мыслью согласился и покивал Тятину, как бы разделяя с ним скорбь: не взираем.
Дважды оплёванная в течение короткого, на две поспешных оплеухи промежутка, Федька безгласно застыла, чувствуя, что закипают слёзы. Спасителем выступил вдруг Шафран. Всеми оставленный, он заскучал и заметил тут, отвлекая внимание на себя:
— Пожар. Пожар, — повторил он, когда обнаружил, что люди ждут разъяснений. — Шёл, за церковью Преображения горит.
— По правую руку или по левую? — послышались встревоженные вопросы.
— По правую. Баня горит. Белая слободка, монастырская. Никольского девичья монастыря беломестцы горят.
Однако на такую сушь пламя далеко могло разметать, гости нахмурились, прикидывая, откуда ветер и далеко ли до собственного двора. Запоздалый, донёсся удар колокола, звонили от Преображения. После недолгих препирательств сошлись на том, чтобы послать на крышу мальчика, пусть глянет, «не перекинуло ли?».
— Что? — стали шуметь гости, едва, удерживая равновесие, вскарабкался на конёк высокой крыши паренёк.
Ветер вздул рубаху, обнажил впалый живот и, покачнувшись, мальчишка уцепился за край бочки, шатко поставленной на помост из двух досок. Не ухватился бы — понесло бы мальчишку в поднебесье мимо редких розовых облаков.
— Что? — нетерпеливо кричали снизу.
— Кажись, горит, — сообщил наблюдатель, когда утвердился.
Начались бестолковые с повторами переговоры: где горит, куда несёт, высоко ли пламя, чёрный дым или сизый? Ответы следовали по большей части успокоительные. Возможно, из-за предельной, до полной даже невнятицы краткости.
— В бочку не лезь, — свирепел Подрез, — стой так! Не лезь в бочку, щенок! — Не находилось у Подреза ничего под рукой, чтобы запустить в мальчишку, но тот и сам оставил затею перебраться в опасно неустойчивую бочку. — Будешь стоять, — орал хозяин, задравши голову, — пока не погаснет!
— А как всё сгорит? — справедливо обеспокоился наблюдатель.
— Когда всё сгорит, тогда и слезешь! И только сунься мне в бочку!
Надо думать, Подрез имел основания подозревать изворотливого щенка в намерении, засунувшись в пожарную бочку, укрыться от хозяйского глаза. Вынужденный отказаться от заманчивого замысла, мальчишка уселся на крышу верхом — оседлал конёк и застучал пятками. Таковой бунт, помимо наглядности, имел ещё с и то преимущество, что оставался никому не понятен, кроме самого бунтаря, и потому не подлежал наказанию.
Глава шестнадцатая
Корица, шафран, перец. Цветочный аромат благовоний. Резкий дух водки — анисовой, а также тимонной, загадывали знатоки, возможно, ландышевой, настоянной на сосновых побегах. Заморский букет романеи, бастра, мушкатели, венгерского и волошского вина и чего там только ещё бывает.