Час тишины
Шрифт:
— В две тысячи пятидесятом? — с удивлением спросила женщина. Она принесла мокрое полотенце и положила ему на голову.
— В две тысячи пятидесятом, — повторял он, а голова его кружилась, — теперь я уже считаю легко. Достаточно две тысячи пятьдесят разделить на десять миллионов.
Ему показалось, что на лице у хозяйки появился испуг.
— Это ничего, — хотел он утешить ее, — у моего дядьки, когда он болел лихорадкой, все троилось в глазах, — вместо одного лица видел три. Он никак не мог понять, почему к нему посылают сразу трех докторов… А я вас вижу пока что одну.
«В
— Пан инженер, — слышал он над собою голос, — уже едут, я вызвал врача по телефону.
В комнате стояла фиолетовая темнота, все пропахло горьким запахом вареного дуба.
— Еще не утро? — спросил он.
— Скоро будет вечер, пан инженер, — медленно говорил сторож, — да вы не бойтесь, господь бог вам поможет.
Он понимал, что его хотят утешить, и улыбнулся.
— И мы поможем, — заявил сторож, — мы ведь знаем об этом вашем проекте, недавно говорили о нем на собрании. Как только его утвердят, сами увидите, сколько соберется народу.
— Какого народу?
— Да тех, кто пойдет за вами.
Он не был уверен, правильно ли он понимает то, что ему говорят, старался во что бы то ни стало сохранить сознание, чтоб воспринимать чужие слова, но видел перед собой только огромную толпу, медленно поднимающуюся над светлым горизонтом, люди несли на плечах лопаты и тихо пели песню, звуки ее постепенно приближались.
Его поразило такое количество лиц, мелькавших ног, он совершенно отчетливо видел эти ноги — босые, в сапогах, галошах, войлочных туфлях, в старых солдатских ботинках, в разбитых чижмах и в кедах с вылезшими пальцами.
— Вы сможете идти?
— Конечно, — сказал он и пошел по качающейся земле к машине.
Потом он спал и только много времени спустя услышал откуда-то снизу тоскующий голос жены и успокоительное бормотание чужого голоса — ничего, ничего, пани, он проглотил сейчас горькие порошочки и снова уснул.
Когда он проснулся, было утро, лихорадка как будто прошла, у постели стоял доктор — маленький паренек с розовым, тщательно выбритым лицом и веселыми, очень усталыми глазами.
— Наконец-то я могу с вами познакомиться, — сказал он, а инженер не понимал, почему тот так хотел с ним познакомиться.
Он обратил внимание на несколько длинноватые рукава халата или, вернее, короткие руки врача, которые тот все время старался вытянуть.
— Сильна болезнь, — улыбался врач, — еще не раз о ней вспомните. Немного потрясет, а через две недели хоть лазай по деревьям.
Врач отошел к следующей кровати, но после обхода снова вернулся к нему, присел на кровать и снова повторил:
— Наконец-то я с вами познакомился. Я о вас слышал уже не помню сколько раз.
— Обо мне?
— Мы делаем с вами по существу одно и то же дело. Вы ездите по деревням и должны были бы встретить мою «тридиноловую команду» — от нее керосином несет на тысячу километров. А уедет — вся деревня пахнет. Да и от меня хорош запах. — Он завернул рукава и поднял руки, чтоб инженер удостоверился,
Инженер ничего не понимал, но потом в его памяти возникли большие маслянистые пятна, расплывающиеся по широким болотистым водам, и машины, обозначенные крестом и нагруженные железными бочками, — он встречал их время от времени посреди деревень, через которые проходил. Мужчины с. распылителями в руках обрызгивали строения изнутри и снаружи. Но как все это могло быть связано с его работой?
— Вы, может, не знаете, — начал врач, — но только в одной этой больнице раньше бывало по полторы тысячи случаев в год. И все из-за болот. Пока не исчезнут болота, не исчезнут и комары анофелес. Комар и больной — вечно замкнутый круг. Где-нибудь он должен быть разорван! Вы хотите уничтожить болота, а я комаров… понимаете теперь?
Через неделю жена увела его домой, взяла наконец два дня отгула, чтобы посидеть около него. Она была счастлива, что он нуждается в ней, что она может бояться за него, ставить ему в вазу цветы, варить обед и смотреть ему в глаза, из которых целиком еще не ушла лихорадка.
— Тебе ничего не нужно?
— Нет, — улыбался он ей.
— Я подумала, что, если бы тебя у меня не было, — сказала она тихо, — я бы не смогла жить.
Но вскоре ее забота стала раздражать его. Он не ребенок, и к тому же у него уйма работы, а она ему мешала. Он терпел два дня, а на третий, как только за ней захлопнулась дверь, сразу же встал, ибо все это время ни о чем не думал, кроме как о работе.
Он разложил на столе все свои бумаги — на последнем из листов были длинные столбцы цифр, сто тысяч на сто тысяч, потом миллионы, которые так пугали его во время болезни.
Может, я все-таки размахнулся, думал он, разглядывая свои проекты, кто возьмется это построить?
Но как это было бы прекрасно, если б построили.
Он прокладывал в своей жизни уже немало трасс, нередко предлагал проекты регуляции ручьев и речек, строил плотины, которые бывали не выше его, и сточные сооружения, отводившие воду из незаметных источников на лугах; он приходил в одни места и уходил в другие — кто следил, где он и что делает. И все-таки, когда он ехал на новое место, он переживал не то, что уже совершил, а то, что предстояло совершить, получив новое задание, он всегда лелеял маленькую надежду, что ему предстоит решить что-то сложное или необыкновенное. Но тогда была война, не было ни времени, ни средств для больших и интересных дел, и он делал самую простую, самую обыкновенную работу. Конечно, такая работа казалась ему скорее скучной, чем необыкновенной.
Но теперь это был первый большой проект, великий проект, настолько великий, что он даже боялся думать о его величии.
Он варил себе черный кофе, запивал порошки и считал; болезнь действительно великолепная вещь, — он был один, никто его не отрывал от работы. И в тот день, когда ему осталось только обрезать края листов и засунуть их в бумажный футляр, у него появился врач.
— Я пришел посмотреть на вас. — сообщил он ему, — но как я вижу, вы уже не считаете себя больным. — И врач наклонился над его бумагами. — Так что же это такое? — спросил он с восхищением. — Когда начнут строить?