Час тишины
Шрифт:
— Поедем.
— И никогда сюда не вернемся.
Он смотрел на обгоревший потолок — это была тишина всеми покинутой деревенской ночи, тишина между засыпанием лягушек и пробуждением птиц, тишина глубочайшей темноты, в которой родятся призраки.
— Да, — шептал он, — ты права. Здесь нет никаких возможностей. — И в эту минуту ему показалось, что там будет все: жизнь, и счастье, и любовь, исчезнет там всякая тоска, и беспомощность, и растерянность, и поиски надежды.
Там-то уж наверняка люди знают, зачем живут, и среди этих людей найдут себя и они.
3
Валига поднял скрипку, заиграл печальное
Вчера утром увезли Йожо — нашли у него в погребе оружие; Баняса тоже допрашивали, допрашивали и Врабела, тот только что вернулся и запивал пивом свое волнение.
Баняс поставил перед ним кружку.
— Похоронный марш надо бы играть, а не танцы здесь устраивать… Что скажешь, старина?
Врабел даже и не глянул на него.
— Сукин сын только мог стрелять в человека, — сказал он, — в несчастного человека.
Он не любил Смоляка, но причиной тому, видно, была его нечистая совесть. Он один-единственный знал, кто предал семью Смоляка, и поэтому чувствовал себя как бы соучастником. Но выдать священника было б грехом, пусть даже священник и обрек этих людей на смерть — что, конечно, было куда более тяжким грехом, — только пусть уж со своим слугой разбирается господь бог сам.
— Сегодня Смоляк вернулся из больницы, — снова начал Баняс, — скорее всего придет сюда.
Должен был прийти. Знал, что придет. Они были теперь даже в одной партии. А в партию вступить его уговорил священник. Свинство, все свинство! Противно до гнусности! А стрелять в человека? В несчастного человека, у которого уже перебили всю семью? Этой гнусности и подлости он просто не мог понять.
— Скоты, — продолжал он ругаться, глядя вслед Банясу, — хуже свиней!
Раньше такого не бывало, подумал он. За девушку, конечно, могли подраться, у него у самого остался большой шрам на плече от такой драки, только это же сгоряча, да и всегда под пьяную руку. Но разве мы не делились последним куском хлеба, когда валили деревья в Карпатах? А во время большой забастовки, когда приходилось лежать на сваленных бревнах и никак нельзя было с них подняться, чтобы эта голь перекатная, которую на скорую руку вербовали по деревням, не побросала их в реку и не сорвала забастовку… Как можно стрелять в человека?.. Подлецы!
И священник, наверно, испытывает угрызение совести, пришло ему в голову, но что толку? Мертвые-то гниют.
Врабел увидел Смоляка в дверях. У него не было никакого желания говорить с ним, но он знал, что от разговора не уйти. Люди чуть расступились, музыку стало слышно совершенно отчетливо. Смоляк волочил раненую ногу, палка громко стучала о сырые доски; наверняка ему нужно было бы еще лежать, но он не мог больше оставаться законопаченным в этой деревянной бочке; все дни и ночи напролет он думал только о той вспышке во тьме, явственно слышал убегающие шаги, и его убеждение, что это тот же самый негодяй, показавший пальцем на его семью, возрастало. Он уже предчувствовал тот момент, когда они окажутся друг перед другом. Он упивался этой минутой, отдавался ей всем своим существом, всеми своими притаившимися чувствами. У него ничего не было, кроме этой минуты: она стала барьером между ним и всей его дальнейшей жизнью, она врастала в явь и в сон и захватывала все его мысли.
Он тяжело опустился на стул против Врабела. Врабел встал, принес два стакана, один поставил перед ним.
— Ну будь здоров, Штефан!
Но Смоляк стакана не принял, шрам на его лице судорожно стянулся. Налитые кровью глаза тяжело уставились на Врабела.
— Ты — гиена.
— Не волнуйся, Штефан, ну, — он снова поднял стакан, — твое здоровье!
— Это ты переводил им! — воскликнул Смоляк. — Я знаю.
— Ну, переводил, — признался Врабел, — разве я виноват, что знаю этот дерьмовый язык?
— Любого и каждого на такую работу не брали — знали тебе цену, — продолжал Смоляк.
— Что знали? Ерунда.
— А кто порекомендовал тебя, а?
— Никто меня не рекомендовал, — сказал Врабел, — стоял немец на улице и орал на женщин. Они ошалели, ничего не понимая. Вот я по глупости и перевел.
— Так значит, ты только перевел…
— Не кричи, Штефан, дело давнее.
Музыка затихла, и внезапная тишина опустилась на зал.
— Значит, ты только переводил, — повторял Смоляк, — а кто же сказал про моих?.. Кто им это сказал?
— Откуда я знаю, — тихо ответил Врабел. — Меня при этом не было.
— Так значит, тебя при этом не было. — Он встал. — Ах ты, смердящая гиена! — закричал Смоляк. — А ко мне пришел проситься в партию, думал, вот этим-то я его и обману… Еще и заступаться за меня будет, а потом-то мы его и подстрелим.
— Замолчи! — Врабел откинулся на спинку стула. — Не расходись, перестань.
— Нет, ты от меня не избавишься, — сказал Смоляк, — жить буду, пока не размотаю весь клубок… Всех убили, — он завертел головой, будто в судороге, — всех, а ты переводил им.
— Ну ладно, ладно. — И Врабел снова пододвинул к нему стакан.
— Ты им служил, — кричал Смоляк, — а я лежал в снегу и мерз. Ты с ними ходил и выбирал для них жертвы.
Потом он на мгновение обернулся к притихшему залу:
— Все, кто сидел и молчал, все соучастники, все вы — убийцы!
— Ну ладно, ладно, — забормотал Врабел, — это несчастье. Тебе выпало на долю большое несчастье.
— Но я живой, — кричал Смоляк, — а умру, все равно всех вас найдут.
Он смотрел на них — они танцевали, пили. Никто не думал о горе, никто не думал, что рядом сидят убийца, и доносчик, и те, кто им помогал, кто ненавидел справедливость, кто стелился и ползал перед ними на брюхе. Никто об этом не думал — один он.
Смоляк взял со стола палку и заковылял к двери. И только он вышел, все наперебой заговорили, а Штефан Валига взял в руки скрипку — орудие забвения.
Только Врабел сидел молча и не находил слов, которыми мог бы облегчить душу.
4
Шел холодный дождь. Не успели отгулять свадьбу, как неожиданно наступила осень, землю расквасило, вода в реке поднялась. Издалека доносились слабые звуки музыки — это был родной край. Топот высоких сапог, песни, грязная земля, черные ночи с неутихающим ветром, запах воды, тихий полет аистов, нескончаемые стаи птиц — все это было родным краем; никогда раньше он этого не осознавал, впервые это пришло в голову только сейчас, при расставании, Павел пришел на строительство плотины еще раз, последний; он стоял над текущей водой: вагонетки устало двигались по заржавевшим колеям, смех, ссоры, запах жареной свинины, суп в задымленном цыганском котле; сумасшедший Адам здесь размахивал бутылкой, а потом дул в нее, как в трубу; Янка ждала его под мостом; вода все текла и дышала дождем, Адама с перерезанными венами увез отец, чудаку так хотелось увидеть эту воду обузданной, но он не дождался.