Час тишины

Клима Иван

Но и он о ней не думал, ибо и его уносило это общее видение: он был одним из присутствующих, это видение принадлежало также и ему, как он принадлежал видению.

Когда все расходились, он увидел хромого Смоляка.

— Товарищ инженер, — закричал тот, — пойдем со мной, вечером мы должны у нас созвать собрание, тебе тоже надо будет что-нибудь сказать.

Он нашел велосипед, и они поехали вместе по грязной дороге, в канавах до сих пор бурели снежные сугробы, мелкие капли дождя хлестали по лицу.

Ему хотелось думать о вчерашней разлуке, но, как ни странно, вспомнилась та, первая, которую

убили, которая умерла, не дождавшись этой минуты, чтоб ее могли дождаться они. На мгновение ему показалось, что это она склонилась над рулем соседнего велосипеда, худенькая фигурка, они ехали вместе по растаявшей дороге мимо печальных островов и неподвижных вод.

Теперь мы будем счастливы, слышал он ее голос. Теперь наши жизни в наших собственных руках, теперь их уже не отнять у нас.

Смоляк повернул к нему лицо, забрызганное грязью.

— Может, трудно дело пойдет; кто знает, что предпримет священник.

Вместе они прикрепили к стене трактира два флага, между ними повесили портреты.

Баняс наблюдал за ними, засунув руки в карманы. У него для них не нашлось ничего — ни молотка, ни гвоздей, даже пиво перед их приходом вдруг кончилось.

— Это что за украшения? Они все время здесь будут висеть? — показывал он на портреты. — Вместо распятия, что ли?

Люди собирались медленно, постепенно, сначала пришли коммунисты: Чоллак из школы и Валига из поселка, некоторых инженер по именам не знал. Смоляк нервно заглядывал в бумаги. Потом появился и Врабел, заросший и несчастный, открыл собрание и обратился к Смоляку:

— Говори. Ты лучше знаешь, в чем дело.

И Смоляк начал говорить о революции, которую все так долго дожидались и которую теперь все они вместе завоевали, они прислушивались к нему удивленно и скорее всего не понимали, почему именно сейчас об этом идет речь.

Инженер рассматривал большой грязный зал. Время от времени звенела рюмка, Баняс ни с того ни с сего вдруг захохотал, а вообще-то было тихо, мысли его разбегались — не верилось, что это именно та долгожданная минута, вдруг в памяти возник обрывок фразы: «Когда вы победите, вы сразу же должны будете сказать: справедливость уже существует». Он никуда не мог приспособить эту фразу, по-прежнему вокруг лежала тишина, а потом возникло еще одно воспоминание, как люди молча проходили мимо него, когда он собирал их на плотину, они даже не смогли понять, что плотина принесет им пользу, разве под силу им понять все, что происходит теперь? Вот Василь Федор, что бы он стал делать в эту минуту? А что бы делала она? Смоляк, сидевший рядом с ним, замолчал, раздались жидкие аплодисменты, потом опять воцарилась тишина, пришла его очередь говорить — ах, это проклятое молчание! Откуда оно происходит? От враждебности, от равнодушия или от ожидания? Скорее всего, они просто ошеломлены тем, что произошло.

Но тишину необходимо было рассеять, нельзя же делать революцию с людьми, которые безмолвствуют, какими бы причинами это ни объяснялось. И он начал говорить.

У него всегда были свои точные планы, для их выполнения ему чаще приходилось думать о цифрах, чем о справедливости, и цифры постепенно становились для него более важными, чем мысли о справедливости; но есть, видно, минуты, когда каждый хочет быть не тем, кем он обычно является и кем, начиная со следующего мгновения, он снова станет; другими словами, хочет сделать больше, чем ему суждено, — и это, возможно, самая великая минута жизни.

Ему страстно захотелось завоевать их, заразить идеей, в которую он верил, и ему казалось, что, сумей он сейчас это сделать, он выполнит то самое важное, что когда-либо в жизни должен был свершить.

Они слушали его молча и с недоверием: чужие, замкнутые в себе, толстые губы, грязные волосы, пиджаки с заплатами, домотканые штаны, — он был из другого мира, а здесь царила нищета. Потом он заметил молодого Молнара, работавшего у него на плотине, — хоть один знакомый! И он стал говорить, обращаясь к нему:

— Вы всегда хотели избавиться от паводка, а я всегда хотел создать большой проект. Не какое-нибудь маленькое строительство, вроде того, что мы строим сейчас, а большое, грандиозное.

Двери в зал скрипнули, все сразу обернулись, он увидел священника, тот шел, расточая по сторонам улыбки.

— Бандит, — прошептал Смоляк, — крыса.

…Плотины и широкие пояса увлажнения, огромные насосы для вычерпывания воды, но кто может построить что-либо подобное у нас? В той стране, где каждый чем-нибудь владеет и все вместе мы не владеем ничем?

Он слышал несколько поддакивающих голосов, и снова тишина. Его уже уносило собственное воображение, он видел бесконечное озеро под горами, он окружил его гигантской дамбой, на огромные водные просторы медленно садились перелетные птицы, и тучи здесь насыщались влагой, которую ветер нес на высохшие поля, а узкие каналы прорезали горячую землю, и реки текли, высоко поднявшись над краем, а внизу зрели хлеба; самый большой сад на земле!

— Кто сумеет это сделать? Помещики, которые охотно покупали кусок хорошей земли, а плохую предоставляли беднякам и рыбам?

Он их спрашивал, они слушали его, он сказал им, что все это под силу сделать только сообща и что именно этого хотят коммунисты. Это должно быть общее дело. Мы хотим земли, которой бы совместно владели рабочие и вы. Смоляк шептал: «Хорошо, замечательно!» — и он зааплодировал, а потом и еще несколько коммунистов.

Он удивленно смотрел в молчащий зал, видно, и на самом деле говорил он убедительно, но они все равно ему не поверили. Это была сказка, одни обещания, которых они слышали уже немало, — проклятое молчание, из которого никто не может их вырвать. Время било его по вискам— целый час тишины, — как долго оно еще продлится? И тут вдруг с места, где сидел священник, раздалось рукоплескание, глухое и неожиданное, вежливое и снисходительное, но зал сразу пробудился и тоже захлопал, и теперь стало ясно, кто здесь до сих пор правит.

На другой день его позвали в секретариат, по темному коридору спешили люди, много людей, комната была уже полна, телефон звонил, на широком столе валялись флаги, плакаты, стопки заявлений. У стола громко спорила группа мужчин, они были по пояс забрызганы грязью, видно, приехали откуда-то из деревни.

— Хуже всего учитель, — говорил кто-то взволнованным голосом, — он поднял людей, и они пошли на нас с вилами.

Потом из группы выступил маленький плотный паренек, глаза у него опухли от недосыпания.