Чаша бурь
Шрифт:
Мы вышли на Новопетровскую улицу. Дома здесь расположены под углом к дороге, я сворачивал на газоны, ждал, пока она пройдет дальше, и эта игра стала волновать меня. У булочной она остановилась, словно раздумывая. Потом открыла дверь. А я ждал поодаль, на другой стороне улицы. Она вышла из булочной с десятикопеечной булкой. Незаметно для прохожих (но не для меня) эта рослая барышня отщипнула кусок булки и оглянулась. Но меня не заметила. Резко свернула в пельменную, и я опять ее ждал. Теперь она пропала на четверть часа.
Так я провожал ее до трамвайной
Она останавливалась у разводий, кормила уток.
За лесом Валерия прыгнула в троллейбус. Через пять минут она будет дома, подумал я. Остановившись, я не решался перейти Волоколамское шоссе; словно дал зарок этого не делать, пока она не будет дома. Потом вернулся в лесопарк, шел по берегу прудов, где летом купался. По стволу одинокой сосны шныряла серая с рыжим брюшком птаха. Чем-то я был похож на нее.
УЖИН ПО-ХЕТТСКИ
— Это я, — прозвучало в трубке. — Ты меня узнал?
— Да, конечно, узнал.
— Прошел месяц, а ты к нам не заходишь… я знаю почему. Отец ругает тебя, а я не верю ему.
— Вот как?
— Да. И вообще мне многое надоело. Если хочешь, я приеду к тебе.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать один. А что?
— Самый подходящий возраст, чтобы вот так просто приехать к знакомому мужчине, который к тому же более чем вдвое старше.
— Ты не хочешь?
— В том-то и дело, что хочу.
— Ну… — Голос в трубке замолчал.
— Ты понимаешь, что речь идет не просто об отпрыске профессора, а о самостоятельном человеке по имени Валерия?
— Если хочешь приобрести право читать мне мораль на том основании, что мне только двадцать один, тебе следует согласиться со мной.
— Это серьезно.
— Можешь встретить меня хотя бы у подъезда? Нужно поговорить.
— Встречу, — сказал я и повесил трубку.
Через полчаса мы сидели в моей комнате со светло-коричневыми обоями, с этрусскими гравюрами в простеньких рамках, акварелями, изображавшими светлые, пустынные поля, рощи, прозрачно-зеленый северный небосклон, морские побережья со скалами, песчаными пляжами и деревянными лодками над кромкой прибоя.
— У тебя хорошо… — Она зябко поежилась, протянула руку, достала с полки истрепанную, лохматую книгу, стала листать.
Я включил сухарницу, которая служила мне вместо электропечки, зажег настольную лампу. Она вопросительно посмотрела на меня и указала глазами на книгу.
— Старые истории о хеттах и славянах, — пояснил я как можно популярнее.
За пределами луча света от лампы ее глаза казались темными, как густая кровь, меловая белизна ее шеи резко выделялась над полукруглым воротником темной блузки, отливавшей серебром.
— У тебя есть что-нибудь
— Это потому, что ты один? — На щеке ее, обращенной ко мне, обозначилась ямочка, и все лицо ее выражало участие ко мне.
— Да. И потому, что я немного изобретатель. Я могу приготовить пельмени по-восточному с редькой и мясом, яичницу по-хеттски с луком и шкварками, медовую брагу по-этрусски.
— Подойдет, — сказала она серьезно.
— Что подойдет?
— Все, что ты назвал. Сколько тебе надо времени?
— Смотря для чего. Для первого и второго блюда полчаса, для третьего — три часа.
— Хорошо, — тем же скорбным, тихим голосом сказала она. — Тогда сделай мне пельмени по-восточному и яичницу по-хеттски, потом поставь кофе и сразу эту… медовую этрусскую. Можно немного сухого вина и красной икры.
— Идет, — ответствовал я, ободренный тем, что у меня была на всякий случай припрятана банка красной икры и что теперь она так пригодилась. Ты посидишь здесь, да?
— Нет, я пойду с тобой на кухню, посмотрю, как ты будешь готовить яичницу по-хеттски. Больше у тебя ничего нет?
— Почему же? Я могу сделать для тебя шоколадный напиток индейцев майя. Хочешь?
— Потом. Не все же сразу, — рассудила она. — Теперь идем на кухню.
Пока я готовил, она покачивалась в старом потертом кожаном кресле и, вытянув носки темных с коричневым отливом туфель, рассматривала их.
— У тебя не найдется элоники? — спросила она так тихо, что я едва расслышал ее вопрос.
— Какой элоники?
— Ну, это такая жидкость, от которой кожа приобретает блеск…
— Нет, элоники у меня не найдется. — И я подошел к ней.
Круглое лицо ее было пунцовым, глаза блестели, руки она сложила на груди, и я стоял перед ней, а она так же, как и минуту назад, покачивалась в кресле, вытянув ноги в сером.
— Почему у тебя только одно кресло? — спросила она строго.
— Да потому, что я живу один. И выменял это кресло у своего друга. Отдал за него восьмитомник и пятитомник.
Мы поужинали.
— Думаю, тебе пора возвращаться… — Я произнес это спокойно, твердо и, словно убеждая в том же и себя самого, повторил просьбу про себя. У двери комнаты она молча остановилась, обернулась ко мне, но в полутемном коридоре я не сразу угадал выражение ее лица. А ее руки ощутимо сжали мои плечи, по шее и щеке прошла ее прохладная ладонь, ее круглое лицо, неподвижное, почти кукольное, сейчас приобрело необыкновенное выражение: брови ее сдвинулись, губы искривила принужденная, полупрезрительная улыбка. Руки ее отталкивали меня, но не отпускали, это было похоже на игру: гибкие длинные пальцы с накрашенными ногтями впивались в мои плечи, отпускали меня на мгновение, потом все повторялось. Я хотел осторожно притянуть ее к себе, она опередила меня, надавила ладонями и запястьями, усадила меня на стул у вешалки, сказала наигранно-резко: