Часослов
Шрифт:
когда устанут руки всех сословий
и всех народов на земле.
x x x
Их уведи оттуда, где на суд
обречены отчаянье и злоба,
где терпеливо до сих пор живут
они средь нарождающихся смут.
Неужто места не нашли для них
ни ветер быстрый, ни ручей проворный,
и пруд не отразит жилищ людских,
когда застроен брег его просторный?
Им нужен лишь клочок
как дереву, чей цепкий корень тих.
x x x
Дом бедных - не алтарный ли ковчег?
Там вечность - род изысканнейшей снеди,
но у нее бессмертные соседи,
и все-таки, уверена в победе,
она в себя вернется на ночлег.
Дом бедных - не алтарный ли ковчег?
Дом бедных - это детская ладонь,
что брезгует имуществом стыдливо,
предпочитая маленькое диво,
жучка, чья челюсть светится красиво
или песок, бегущий торопливо,
ракушку, хоть звучит она тоскливо,
но взвешено все в мире справедливо
ладонью-чашей (чаш таких не тронь!).
Дом бедных - это детская ладонь.
Дом бедных - всей подобие земли,
осколок неизвестного кристалла,
чья будущая слава отблистала;
убогое жилище, где настала
ночь, вечное предвестие начала,
откуда звезды все произошли.
x x x
Но города в своих бесповоротных
движеньях длят неисправимый век,
ломая и деревья, и животных,
народы вовлекая в дикий бег.
И там культурным служат интересам
и путают, смеясь, добро со злом,
и след улитки там зовут прогрессом,
и мчатся там, где шли, бывало, лесом,
и блеск блудниц хотят придать принцессам,
и дребезжат металлом и стеклом.
Там, кажется, дает им ложь уроки,
собою быть им больше не дано,
и деньги соблазнительно-жестоки
и тянут обессилевших на дно,
и взбадривают слабых, как вино,
животно-человеческие соки
для будничной мучительной мороки.
И бедных изнуряет эта проба,
и неурядиц им не превозмочь,
и бредят жертвы жара и озноба,
и лишены квартиры или гроба,
как мертвецы чужие в злую ночь;
и небеса для бедных ядовиты,
и против них безжалостный пейзаж,
и все они оплеваны, побиты,
и освистать их может экипаж.
И если есть
когда Ты, наконец, им слово дашь?
x x x
Где тот, чья бедность мир превозмогла,
тот, кто, большому верный отреченью,
шагнул к епископскому облаченью,
раздевшись на базаре догола;
он; любящий среди благословенных,
как юный год, забрезживший вдали,
брат соловьев господних вдохновенных,
шел, смуглый, средь свершений сокровенных,
восторженный приверженец земли.
Свободный от смертельного недуга,
который никаким дарам не рад,
он проходил обочиною луга
и говорил с цветком, как старший брат;
он шел и расточал себя беспечно,
несметным тварям радость принося;
и это сердце было бесконечно,
и, светлое, вмещало все и вся.
Он, вечное справляя новоселье,
все глубже погружался в Божий свет;
и свет распространялся в тихой келье,
и созревало на лице веселье
девичеством в улыбке детских лет.
Он пел, и люди прошлое встречали,
казалось, невозвратное для них;
молчаньем птицы в гнездах отвечали,
тем трепетней сердца сестер кричали,
которых трогал сладостный жених.
И песня, с губ его взлетая сочных,
пускалась, как пыльца, в далекий путь,
и налету искала непорочных,
любительница венчиков цветочных,
чтобы в глубинах крови потонуть.
Их души, как тела, зачав, ласкались,
подобие пленительной земли;
глаза, как розы тихие, смыкались,
а волосы в ночах любви цвели.
Все звери на земле торжествовали;
им возвещал залетный херувим:
потомство свыше самкам даровали,
а мотыльки, порхая, уповали...
С ним вещи сосуществовали,
зачав его, святого, с ним.
И умер он, как умерло бы тело
без имени: живое существо,
чье имя в деревах и водах цело;
в цветах его светилось естество,
и сестры, не расслышав, что им пело,
оплакали супруга своего.
x x x
Неужто с ним все в мире отзвучало?
Неужто ничего не означало
дарованное бедным навсегда
ликующее, юное начало,
великой бедности звезда?