Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Янн Ханс Хенни

— Вы выбираете навязчивые слова, — сказал я, — и они кажутся мне обременительными, поскольку создают искаженное представление о моих способностях. Я ведь никогда не был свободным. Я никогда не чувствовал себя свободным…

— Очень может быть, — перебил меня он. — Но это совершенно неважно: каким вы себе представляетесь в сумасшедшем доме, устроенном Богом и людьми. Существенно лишь одно: какую роль вы играли — объективно, если смотреть извне. А эта роль, бесспорно, была большой. Вы носили на лбу клеймо гения. Как Бах имел нахальный мясистый нос и это характерное для вендов^{443} — сердитое — лицо; как Моцарт отличался безграничными, матово-голубыми, никогда не смотрящими пристально глазами, сероватой бледностью кожи и ноздрями, как у выпуклоголовой лошади^{444}, так же и вы наделены выражением лица, присущим смертельно раненному животному… наподобие коровы или лося… которое, уже будучи наполовину уничтоженным, удивительным образом оправдывает себя; оно не проливает последнюю слезу — но, сохраняя самообладание, вдруг начинает излучать свет, как если бы не подвергалось именно сейчас растерзанию; — и в этом чувствуется особое, дурацки-наглое нетерпение, какая-то незрелость, лишенная способности созреть. Только не поймите меня неправильно: если отвлечься от этой присущей вам непропорциональной меланхолии, у вас чудесная, живая мальчишеская голова, очень приятные губы и смущенный, невинный взгляд.

— Это пошлятина — говорить мне такие вещи, — вмешался я в его речь.

— Откровенность в столь позднее время вовсе не нарушает приличия, —

возразил он, — потому что она уже не будет иметь никаких последствий. Между прочим, обратить внимание на вас меня побудил мой друг Уильям Соррель^{445}. Вы наверняка его хорошо помните. Он, еще когда вы посещали гимназию, на протяжении целого года, раз или два в неделю, занимался с вами музицированием. Он мне подробно описывал, как это было. Вы отказались играть композиции Шумана, которые сам он очень любил. Произведения Шуберта исполняли неохотно. Даже Бетховен вам не нравился. Вы были исключительно-чрезвычайно разборчивым. Неужели не помните? И при этом ваша исполнительская техника была даже не особенно хороша. Правда, ваше развитие продвигалось семимильными шагами; Уильям Соррель часто и с восторгом об этом рассказывал. Он хотел при случае представить вас мне; но из этого ничего не вышло. Вы внезапно оборвали всякое общение с ним. Так сказать, расправили крылья на ледяном ветру. — Бедный Уильям был очень удивлен, удивлен и огорчен тем, что вы его с тех пор избегали. Он не помнил, чтобы чем-то обидел вас, — разве что назвал одну из ваших клавирных фантазий горной цепью, сплошь состоящей из глетчеров. Но в этом определении содержался не только упрек — похвала тоже. Что ж, таков был привычный для него способ обучать молодых людей. Может, он попытался и к вам его применить. Но вы в то время переживали период, когда предпочитали ложно истолковывать поведение других… Уильям Соррель был человеком музыкальным; — и не лишенным романтических идей. Об этом свидетельствуют уже обстоятельства вашего знакомства. Он увидел ваше лицо; оно ему сразу чрезвычайно понравилось; — дело происходило в вагоне поезда. В том же вагонном отделении ехала еще дюжина ваших школьных товарищей; но Соррель обратился своим скрипучим голосом к вам… у него был скрипучий голос. «Консул Соррель, — сказал он, чтобы представиться (он не мог не упомянуть свой нелепый титул). — Вы мне понравились — после того как я имел возможность спокойно понаблюдать за вами в течение получаса. Вы пальцами… наверняка неосознанно… и несколько нервозно… стучали по оконному стеклу. И я предположил, что вы играете на рояле —». Так прямолинейно и романтично он порой выражался. Вы, конечно, удивились и разозлились. Но, так или иначе, начало знакомству было положено: мальчишеское сопротивление отнюдь не отпугнуло Сорреля. Он тогда искал партнера для музицирования. Правда, он испытал сильное разочарование, когда понял, что из уважения к вашему вкусу должен отказаться от большей части своего репертуара. Но он смирился — потому что боялся, что иначе потеряет вас. Вечера, проведенные с вами… он называл их своим напряженным отдыхом, своим драгоценнейшим самоотречением, своим будоражащим умиротворением. Он любил образовывать такие путаные словесные пары. И еще он часто повторял: «Густав — мое открытие; я открыл Густава». Как-то вечером этот самый Густав предложил, чтобы они оба продемонстрировали свою способность к свободной импровизации. Уильям, которого такая идея восхитила, получил фору: он должен был сыграть несколько десятков начальных тактов. Он провел по струнам скрипки смычком, дрогнувшим в его руке. Меланхоличная жалоба; призыв, обращенный к богам; таинственный мировой конфликт — все это вплелось в мелодию. Когда наконец чистое мажорное звучание загладило мятежные всплески, этот Густав, которому тогда еще не исполнилось восемнадцати, привел в движение рояльные клавиши. На протяжении какого-то времени он следовал намерениям скрипки: имитировал уже прозвучавшие темы; толковал их посредством удивительных гармоний; придавал им новый, им самим найденный ритм. Но потом он будто забыл, что речь, вообще-то, идет о совместном музицировании. Нанося по клавишам — лапой хищника — роскошные удары, он устремился в область собственных фантазий. Еще сколько-то времени скрипка Уильяма робко пыталась следовать за мелодией рояля. Но потом она умолкла, умолкла совсем, и взрослый мужчина просто наблюдал, с душераздирающим восторгом, как этот мальчишка больше и больше забывает себя… как он достигает разреженного воздуха высот, воспроизводит подслушанное там жесткое, железное благозвучие. Кристаллические замороженные неприступные мысли, не-мальчишеские, и все же молодые, как утро… Уильям потом часто рассказывал об этом неповторимом часе. О часе, когда решилось, что мужчина и мальчик расстанутся, потому что младший оставил другого позади — а сам ступил в новое пространство… пространство избранности. «Мальчик сидел у старого рояля, в той же комнате, где я, еще будучи молодым человеком, слышал, как играет Иоганнес Брамс^{446}, когда он приходил в гости к моим родителям. Но это, теперешнее, было еще возвышеннее: было сферой более высокой, чем музыка… может, и более непонятной… но устрашающе-притягательной. Это лицо, я его никогда не забуду, — оно было неземной плотью. После того вечера я бы никогда не осмелился прикоснуться к нему — как бы сильно этого ни хотел». Уильям Соррель, получается, говорил о вас как о гении. Когда, несколько лет спустя, я увидел вас собственными глазами, я был готов к встрече с каким-то чудом. И, естественно, счел — относительно вашего лица, — что восторги Уильяма несколько преувеличены. Действительно, в ваше лицо будто впечатались слова: «проверен, призван, подвергнут испытаниям», — такого я не мог не заметить. Однако черты лица выдавали озабоченность и нехватку решительности. Вы в то время страдали от любви. Вокруг ваших губ витало обещание музыки, которую вы создадите в будущем… Так мое сердце начало раскрываться для вас. — Я ни минуты не сомневался, что вы, в качестве слепого пассажира, останетесь на борту «Лаис». Люди вашего склада настолько не способны противостоять порывам собственной плоти, что уподобляются бессознательным животным. Тем не менее я приветствовал ваше решение остаться — в качестве гостя — на моем корабле. Я надеялся, что вы благополучно вернетесь и что тогда представится повод, чтобы между нами завязались доверительные отношения. Вы меня разочаровали. Вы не вернулись. Исчезновение Эллены окутано странной тьмой. Вы сами совершили насилие над гениальностью, данной вам от рождения. Вы, похоже, на долгое время совершенно о ней забыли. Вы разрушили то обещающее, что было в вашем лице, и сделали себя менее, чем раньше, достойным любви. Поначалу я разделял уверенность вашей матери, что вы найдете обратный путь на родину, в наш город. Но ваше красивое, призванное Мирозданием лицо приобрело нехорошие черты. Вы растранжирили какой-то инстинкт. Во всяком случае, вы снова вспомнили о своем даре, о музыке, только когда уже утратили связь с пылкостью ваших первых идей. Вы так и не удосужились получить систематическое образование. Ваши идеи поэтому — расплывчатые, не соответствующие нашему времени. Часто ваш язык, ваш способ выражения оказывается трудным для понимания, потому что вы не соблюдаете никаких конвенций. Переходы — красивые, привычные жесты, которыми так непостижимо сверкает музыка Моцарта, — у вас совершенно отсутствуют. Каждая нота у вас — самокопательская и жесткая, словно камень^{447}. Поэтому в вашем случае это чуть ли не вызов: что вы вернулись к строжайшему полифоническому стилю, превращающему даже ваши причудливые идеи в каркасные конструкции небес^{448}. Эти мелодические идеи, порой все же мягкие, подобны скованным рабам… рабам с дивно-красивыми телами, но страдающим^{449}. Вам говорили, да вы и сами знаете, чего вам стоило такое решение… такая склонность к неумолимой формальной связанности: скольких усилий, какого пота, какой неудовлетворенности, лишь изредка перемежаемой радостью, — чуть ли не угасания вашей гениальности. Кроме того, вы своим образом жизни привели в негодность собственное тело, так что оно перестало быть достаточной опорой для вашего духа. Вы были уже почти пропащим человеком, когда добились того, чтобы в ваши вены влилась кровь этого матроса Тутайна. Что дело дошло до такого — до такого материалистического, неестественного процесса — это я и предъявляю вам в качестве обвинения. А путь, постепенно приведший вас к этому, как раз и пробудил мое недоверие к вам. Вы не сохранили в себе жизненную силу, столь необходимую для вашего дарования. Какое-то тайное преступление, похоже, пожирало вас изнутри. Преступление — или полное отсутствие инстинкта самосохранения. Этот матрос, видите ли, стал отцом бессмертной

части вашей души. А человеческой культурой, опьяняющим кипением общественной жизни в больших городах, влиянием значительных современников вы пренебрегли. Предпочтя совсем тривиальный способ творения — с помощью каплющей крови и слюны. Моя любовь с самого начала свернула на ложный путь. В конце концов я вынужден признаться себе, что слишком плохо разбираюсь в ловушках Мироздания. Может, лицо этого Тутайна в большей мере свидетельствовало об избранничестве, чем ваше. — Вас следует упрекнуть в том, что вы жили неправильно, что ваша музыка выражает не столько радость, сколько чудовищную внутреннюю борьбу. Правда, музыка эта поразительна по оркестровке: в нее незаметно вотканы благодатные весенние стоны, сопровождающие акты рождения. Деревья и кусты получают листья. Самки животных рожают детенышей. Человек сопереживает состояниям родной для него земли. Вы все это видели, чувствовали. Из этого вы конструировали музыку… но не вполне справились с такой задачей: вашей музыке не хватает смеха. В своем странствии вы добрались только до животной души. — Звезды, камни, листья… — а вот человеческая вера у вас отсутствует. Вы сбились с пути из-за страха перед машинами и разрушениями…

Его речь к этому моменту превратилась в однонаправленный шепот. В иллюзию слов.

Я только и успел ответить:

— Что касается человеческой веры, то я научился ее презирать. Вера никогда не препятствовала насилию над животными. Нравственный миропорядок — изобретение серых человеческих мозгов.

А потом это кончилось. Никакого разумного объяснения. Он, видите ли, любил мое лицо… Беседы с моим Противником отличаются поверхностностью. Как бы то ни было, он признал, что Тутайн вскармливал мою душу кровью и слюной. Этого мне достаточно.

Я, как уже говорил, вынес наполненный вином стакан на крыльцо и там его выплеснул.

* * *

Редко я чувствовал себя так мало подверженным недомоганиям, как именно сейчас. Мое тело функционирует без сбоев — выражаясь точнее, я вообще не чувствую, что имею какой-то возраст. Если не смотреть в зеркало и не приглядываться к кистям рук, вполне можно вообразить, что завтра я опять должен идти в школу. У меня нет никакого ощущения, никакого представления о том, что творится под моей кожей. Такое состояние я наверняка считал бы прекрасным, если бы был свободен — если бы меня не держали взаперти эти мерзкие шуты: судовладелец и его свита. Но я живу в этом опьянении, из-за которого вынужден слушать их и им отвечать. Консул Уильям Соррель, с его скрипучим голосом и сладострастным дрожанием смычка, который наверняка — да простится мне, если я через столько десятков лет ошибусь, — наверняка с не вполне чистыми помыслами так пристально разглядывал мое лицо и руки… Мой бывший слуга Аякс фон Ухри, который считает меня чудовищем и наносит мне удар кулаком в живот, как если бы я был скотиной, а он — забойщиком скота… Он сам, мой Противник, господин Дюменегульд, который изливает в меня какую-то расплывчатую симпатию, чтобы окончательно отказать мне в ответе — единственном полезном для моей души ответе на тридцать истекших лет… Все они оставляют меня в плену у нездорового страха. Страх больше не покидает меня. Никогда прежде одиночество не было для меня столь невыносимым — столь бесплодным. Несмотря на неустойчивую дождливую погоду, я вот уже третий день… с тех пор как отчаяние стало настигать меня даже в постели, в состоянии опьянения… езжу на коляске в гавань, чтобы в отеле дождаться Аякса. Я хочу рассчитаться с ним за те кулачные удары. По мне, пусть бы он хоть в кровь меня избил — только бы не принимать его удары тайком, с каким-то школярским страхом, будто ты занимаешься тайно освоенным онанизмом или подпускаешь к себе ползучие мысли о самоубийстве — только бы не было этого страха перед позором, лишающим чести целые миры…

И еще я надеялся встретить того Незнакомца, который два года назад пренебрег возможностью показать мне свое истинное лицо. Теперь я знаю: я его больше не встречу. Человек с карманной рулеткой был лишь предлогом, чтобы я, насколько могу, подвел итог своей жизни^{450}. То Сознание, скрывающееся за вещами, по чьему соизволению каждую секунду два человека умирают и двое рождаются, пожелало, среди прочего, и такое: пожелало получить мой дилетантский отчет — чтобы где-нибудь, вместе с ветрами, взорваться издевательским хохотом. В любом случае, написание этого «Свидетельства» сострадания от меня не потребовало. Обвинитель миров не извлечет из него особой пользы для своего архива^{451}. Но, так или иначе, он с мерзким удовольствием проанализирует мое бытие в последние три месяца. Для меня самого они поразительно быстро блекнут. Получилось так, что именно в этот временной промежуток я расстался с трупом Альфреда Тутайна, опустив его на дно моря. Чтобы я решился на такое, мне должен был помочь Случай. Так должно было произойти. Вот и всё. Понадобились большие расходы. Но они окупились: моего друга Альфреда Тутайна здесь больше нет. Моя жизнь еще не закончилась. Это мне придется осознать. Она не пошла на подъем, как я, по своей глупости, ждал. С этим придется смириться. Все так, как оно есть. Эта ужасная железная ось. Никакая вера не сдвинет ее. Миллиарды страданий загнали эту ось в сердцевину мира, и теперь ее не выдернет оттуда даже вечный покой, даже вечный штиль. Мироздание, с разными его измерениями, образует алмазную конструкцию… и мы болтаемся внутри ее: как разбойники, пытавшиеся ограбить церковь, — на виселице. Напрасно я молю, чтобы благословение снизошло на леса и животных. Напрасно сам благословляю одно-единственное живое создание: лошадь. Напрасно принимаю сторону слабых и побежденных — — я никого не спасу — — все так, как оно есть — — —

* * *

Сегодня утром я навестил Стена Кьярвала: показал ему, что я еще жив. Он, впрочем, в этом и не сомневался. Дождь зарядил, когда я уже был под его крышей. Мы сочли такую погоду достойным поводом, чтобы выпить горячего пунша. Этот маленький праздник — введение к тем нескольким неделям, когда мне придется довольствоваться исключительно собственным обществом. Потому что в Ротну, в отель, я больше ездить не хочу — даже последняя моя гордость уже израсходована. А что касается дружбы с соседями, то она должна оставаться очень умеренной, чтобы не стать навязчивой.

Я ничего не жду для себя… и все же хочу, чтобы прошлое обернулось настоящим. Крещение Роберта Сандагера назначено на канун Йоля, на 23 декабря. Это будет воскресенье. Так пожелал могильщик. Подозреваю, он все еще надеется, что я усыновлю мальчика. Он, может, думает, что из этого мог бы получиться хороший рождественский подарок — и для него, и для меня. Как знать, не поддамся ли и я этой мысли в последний момент?

Из тяжелой тучи хлынул новый дождь и забарабанил по лужам так, что они дымятся. Бессчетные ручейки сбегают по светлым оконным стеклам. Ветер обволакивает дом своим тяжелым дыханием. Эта первобытная картина — первобытный хор звуков — вновь и вновь возвращаясь^{452}.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Ужас — у меня дрожат руки — Я выглянул из окна. И не поверил глазам — Четверо мужчин, под дождем серые как тени, спускаются с ближнего холма. Они пришли не по проезжей дороге — они, наверное, пришли через пустошь — со стороны леса — Они и сейчас не воспользовались дорогой — топают через луг — под хлещущим дождем. Откуда же — Значит — Они уже приближаются. Вода стекает со шляп — по черным прорезиненным плащам, которые слишком велики — и покачиваются, как доски на ветру. Двери закрыты на засов, по счастью, — это вошло у меня в привычку.

Они хотят ко мне. Я не узнаю их лиц — за оконной завесой — через завесу дождевых струй. Ничего хорошего, иначе они не выбрали бы для посещения этот дождливый день. Боюсь — они ищут — — — Чего они хотят? — Теперь стучат в дверь. Я не стану — нет — не открою. Пусть они прежде — дадут себя распознать — Я должен прежде — их распознать.

Они пробуют дверную ручку. Остановились — — Опять двинулись. Я слышу шаги — Они собираются вместе — снова расходятся — в разные стороны. Дверная ручка опять повернулась — Плечом упираются в дверь — Деревянная створка трещит — Замок и засов — — — Почему Эли не залаял?!! А только повизгивает — повизгивает — пытаясь спрятаться. Эти люди, должно быть, прошли через общинный лес — Дорогой они не… — Мое сердце — думаю — я не владею собой. Плохо дело. Я ничего не знаю — Может быть так, что тот застольный круг — Ениус Зассер — его я сейчас не видел — его бы я непременно узнал — у него характерная фигура — — — светлые волосы.

Я выглянул — только бы в ближайшую минуту не сойти с ума — выдержать еще хоть минуту… Эти четверо совещались. Даже говори они громко — я бы все равно не услышал, поскольку ветер — — свистит под черепицей. Я узнал одно лицо — оно изменилось. Неужели это и есть реальность, реальная реальность! Аякс фон Ухри. Изменившийся. Черные тени под глазами — глаза без взгляда, поскольку взгляд смыт дождем. Это, наверное, сон — — Это никакой не сон — — плохо дело. Пес ведет себя как потерянный. Перевернулся на спину, показывает незащищенное брюхо — машет в отчаянии лапами. Я ничего не могу — — даже окликнуть. Бежать — — спрятаться? Останусь. Они разделились. Двое ушли. Фон Ухри — один из них. Они исчезнут так же, как появились. И будут — будет — покой — без страха —