Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Шрифт:
Только на четверть минуты задумался я о том, что Николай мог бы унаследовать мое состояние, — только на четверть минуты. Что я вообще о нем знаю? Уверен ли, что он жив? Помню ли что-то о своем наслаждении Геммой? — В конце концов, деньги, которыми я владею, мне не принадлежат. Мы их как бы взяли взаймы, Тутайн и я: потому что не вынесли бы бедности, обычной бедности. (Таково единственное логичное объяснение для совершенной суперкарго кражи, пусть сам он и не знал об этом.) Я должен когда-то эти деньги отдать{431}. Все обстоит очень просто. Я больше не хочу откладывать свой визит к адвокату ни на один день. Я загляну к нему в контору сегодня же, во второй половине дня.
Когда я собрался выйти из дома — я уже стоял в дверях, с перекинутой через плечо сбруей, чтобы запрячь Илок, — я увидел, как с ближайшего холма спускается высокий грузный человек. Я не мог разглядеть, кто это. Да и догадаться не мог. Мне трудно было даже представить себе, что кто-то вдруг захочет меня навестить. Я только чувствовал, что мое намерение — составить еще сегодня официально заверенное завещание —
Я повесил сбрую на место, закрыл дверь и стал ждать, кто придет — чт'o вообще случится со мной. Между прочим, все это очень странно: что показавшаяся вдали человеческая фигура произвела во мне столь сильное изменение. Я чувствовал, как бухает сердце. Чувствовал, что неведомый человек приближается.
Наконец он добрался до дома. И постучал в дверь. Я открыл. Это оказался могильщик из Остеркнуда, он же по совместительству забойщик свиней: Ларс Сандагер. Уж его-то я ждал меньше всего. Мои мысли витали очень далеко от него… Я провел гостя в комнату. Он так тяжело и с такой готовностью рухнул в кресло, будто намеревался остаться в нем навсегда.
«Он останется у меня до вечера, — шепнул я себе. — Я это еще загодя почувствовал: когда он спускался по глинистому обрыву, а моя душа даже не догадывалась, кто бы это мог быть».
От него пахло шнапсом. До меня уже доходили слухи, что в последнее время, когда он наведывается к крестьянам на хутора, дабы помочь очередной свинье умереть, он отнюдь не брезгует таким угощением, как брантвейн. Он, будто бы, отрекся от благочестия: покинул сакральный круг членов какой-то секты, бросив им на прощание весьма недвусмысленное проклятие. Подобно батракам, когда они пашут поле, он помянул не Бога, а Другого: Сатану, или Сёрена, то наделенное сознанием существо с лицом козла и лошадиными копытами, что скрывается за Мирозданием и несет ответственность за все мерзости{432}.
— Вы, конечно, не откажетесь пропустить стаканчик? — спросил я.
— Не откажусь, — подтвердил он. — Честно говоря, я опять пристрастился к выпивке. Это все-таки утешение.
Я принес стаканы и бутылку.
— Такого я в самом деле не ждал, — сказал могильщик, и я подумал, что он имеет в виду мое гостеприимство; но очень скоро до меня дошло, что вся речь Ларса вертится вокруг одного человека: женщины, его жены.
— …Они всегда появлялись на свет очень гладко, без всяких неприятностей. — Поймите меня правильно: очень гладко, очень просто. Девятнадцать ребятишек. Это, если хотите, самое большее, на что может рассчитывать женщина. Но и мужчина тоже. Вы не должны это недооценивать! На это уходит двадцать пять лет, как если бы их и не было. Не знаю, способны ли вы составить себе об этом верное представление. Ведь я могу говорить с вами начистоту, не боясь, что вы поймете меня неправильно? Начинается все чрезвычайно — как бы это выразить? — легко. Да, легко. Когда ты держишь в объятиях девятнадцатилетнюю девушку, такую беленькую и крепкую, то все действительно получается очень легко, тебе помогает Природа, и у тебя встает. Тогда все наверняка свершается по Божьей воле. В любом случае, она была хорошая женщина. — Она и осталась хорошей. Всегда оставалась. Мне не на что жаловаться. Такая приятная. Очень приятная. Отзывчивая. Никаких с ней не было трудностей. Никогда не болела, не привередничала. Это и впрямь очень важно, сударь: когда достаточно дотронуться до женщины, и сразу все происходит так, как было предопределено на небесах. Трудное — это когда много детей. Поначалу ты о таких вещах вообще не думаешь. Дети рождаются сами собой. В этом есть что-то удивительное. Я иногда ловил себя на том, что задаю себе вопрос: округлится ли ее живот снова? И он округлялся… Поверьте, это странное ощущение: лежать в постели рядом с таким круглым животом. Я иногда боялся себя. Но есть тут и свои радости, конечно. Простой человек, как я, тоже имеет гордость. Когда родился десятый — а это был снова мальчик, Хансотто, — я сказал себе: пусть так продолжается и дальше; теперь ты им всем покажешь, на что способен; тебе не составит труда настрогать еще десятерых. — До такой степени глуп человек. Столько в нем глупости! Благочестивой глупости! В то время я не пил. Вообще не брал в рот ни капли. Думаю, я в этом смысле несколько… перегнул палку. Веди я себя иначе, я, может, не был бы таким глупым. Но я полагал, что так угодно Богу. Всё это, знаете ли, — когда оглядываешься назад, кажется слегка безумным… по крайней мере… не вполне правильным. Прежде чем лечь в постель, мы молились. Это было неправильно — было, между нами говоря, чертовски неприлично. Правда, детям оно не вредило. А это главное. Я думаю… с вашего позволения… что сейчас мы выпьем. — Это в самом деле хороший обычай. — Грешный человек, если он благочестив, всегда немного заносчив. Это хотя бы я открыл вовремя. Такого рода зазнайство мне глубоко противно. Меня упрекали, что я порой пропускаю стаканчик. Это меня обижало. Разве я не мужчина? Мне кажется, я свои мужские качества доказал. И с руками-ногами у меня все в порядке. Вы бы подсчитали, сколько трупов я на своем веку закопал! Получится внушительное число. А как часто мне приходилось тянуть за веревку колокола? И еще кладбищенский холм с могилами нужно обихаживать. И самшитовые изгороди хотят, чтобы их подстригали, и сорняки приходится выпалывать. А все те листья, что опадают с деревьев, — их тоже надо смести в кучи. — Учитель желает, чтоб в его органе был воздух. Значит, кто-то должен наступать на мехи. Для этого требуются крепкие мышцы и кости. А кроме прочего, у меня есть собственное дело: маленькое поле и повозка, в которой я разъезжаю по округе, закупаю яйца и сало. Все это забирает тебя целиком, и я не хочу, чтобы мне говорили, будто я не вправе, как другие мужчины, пропустить стаканчик… Я, по крайней мере, могу принять в себя больше, чем эти ханжи, которых от страха прошибает пот, если им попало в глотку спиртное; которые потихоньку все-таки его пьют, но после всякий раз сосут мятные пастилки…
Он выпил и первый стакан, и второй… Я поначалу
— Тут и толковать не о чем: она в самом деле умела выдавливать ребятишек совершенно незаметно, даже без особых стонов. И никогда ни с одним не приключалось никакой беды. Бывало, и без акушерки обходилось. — И еще я могу сказать — хочу добросовестно засвидетельствовать, — что она никогда не теряла наполовину готовую работу. Знали бы вы, чт'o порой закапывают на кладбище — вот, к примеру, жена Пера Куре — после седьмого ребенка она уже никого не рожает — ее живот больше этого не хочет. Семь месяцев она еще удерживает плод, но потом он выскакивает. И конечно, жить на свете такое не может. Поначалу они еще относили выкидыш на кладбище. Даже давали ему имя. А недавно Пер Куре рассказал мне, что теперь у его жены все заканчивается уже на пятом или шестом месяце. Теперь они закапывают очередной мертвый плод прямо в саду. Она хорошая и добросовестная женщина, эта Сольвейг; да только мышцы у нее слишком слабые. А еще она постоянно твердит, что ей и семерых достаточно. Тут она, конечно, права. Но с моей Петрой ничего подобного не случалось. Могло, конечно, случиться, но она до последнего оставалась очень тугой — очень тугой внутри. — Не знаю, так ли я выражаюсь, чтобы вы меня поняли… Нам с ней не приходилось ничего закапывать, кроме последа. — Мне еще не приходилось копать могилу ни для кого из моих. Это первый раз…
Теперь я как будто понял, что он говорит о несчастье. Недавно я видел его жену, с округлившимся животом. Ребенок, должно быть, явился на свет мертвым… Я не нашел повода, чтобы задать вопрос или что-то сказать, перебив Ларса. Такое несчастье даже не казалось мне особо значимым. Я вообще не понимал, почему он делится со мной всеми этими тайнами плоти — какое мне до них дело. Но голос Ларса внушал подозрения. Он был каким-то тусклым. Ларс наверняка опорожнил сегодня уже целый ряд стаканчиков; с другой стороны, его поведение не казалось грубым или навязчивым, как у записного пьяницы. Он только говорил откровеннее и меньше контролировал свою речь, чем я мог бы ожидать от него.
— Вы, конечно, способны вообразить такое… лишь приблизительно. Я не боюсь мертвых. От страха можно себя отучить. Обхождение с ними становится привычкой. Мертвый человек не особенно и отличается… от мертвой свиньи. Это я знаю — так сказать — по личному опыту. И потом, мы все прикасаемся к мертвому… губами… когда кушаем свиную плоть. Если человек, как я, закапывает мертвецов аж из двух общин — Я хочу вам кое-что доверительно рассказать. Раньше, до меня… каких-то пятнадцать лет назад… мертвецов не… не закапывали глубоко… По крайней мере, так обстояло дело с частью мертвецов, с большей частью. У нас тут был такой порядок, что могила сохраняется в неприкосновенности, пока за ней кто-то ухаживает. Сколько именно лет, не оговаривалось. Это, скорее всего, был старый обычай… сохранявшийся с незапамятных пор. Правда, известно, что лица духовного звания… бывшие управляющие… офицеры в отставке, внезапно решившие поселиться на каком-нибудь хуторе, чтобы там проедать свою пенсию… девицы с парой тысяч талеров в кошельке… наши короли поистине облагодетельствовали множество таких девиц… были времена, когда страна буквально кишела бастардами: что такие люди съезжались сюда издалека. На наших островах у них не было родственников. Когда они умирали, никто за их могилами не ухаживал. Но зато таких приезжих закапывали глубоко. Да они и сами — если имели средства — заказывали для своей могилы… тяжелую каменную плиту. — Если же отвлечься от них — то все прочие лежат очень близко к поверхности, прямо под травой. Корни вполне могут дотянуться до черепов. Рыть могилу частенько приходится… пробиваясь сквозь полдюжины мертвецов. Речь, понятное дело, идет… только о костях. Можете мне поверить — голова сохраняется не так уж долго. Берцовые кости куда прочнее. А вот ребра ни на что не годятся. Их мне не приходилось… собирать, разве что крайне редко. Я должен закопать обнаруженные кости в глину: на дне ямы, вырытой для нового гроба. Так нам предписано. — Можете мне поверить: иногда я натыкаюсь на парня, которому уже стукнуло лет триста или четыреста. Ничего хорошего с ним, конечно, больше не происходит. Да он ничего больше и не рассказывает. Мертвецы ничего не рассказывают. Только однажды со мной приключилась история… она и вас наверняка удивит. Моя лопата наткнулась на старый гроб, который… очень хорошо сохранился. Крышка просела, само собой. Но я отодрал эти доски. И что же вы думаете? Я ничего внутри не нашел. Никаких костей. Однако доски были с внутренней стороны обуглены. Почернели от огня. Такая загадка! Вот и попробуйте ее решить! Адское пламя не могло выжечь все там внутри, не вздумайте в такое поверить! Это даже мне в голову не пришло. Но что тогда прикажете думать о подобных вещах?..
Я налил ему еще стакан. Он выпил.
— Кто умер — превращается в прах. Могильщику — очень трудно — очень трудно — поверить — в воскресение мертвых. — Когда я совершенно трезв — прошу вас понять меня правильно, — я не могу снять шляпу и сказать с чистой совестью, что верю в воскресение мертвых. Это, конечно, с моей стороны неправильно — потому что как раз сейчас я должен выкопать могилу — которая для меня не — не безразлична.
Я испугался, что он расплачется. И потому сказал очень жестко: