Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Шрифт:
Все-таки я открыл дверь… и, конечно, обнаружил комнату, в которой много времени спустя после смерти Тутайна — совсем недавно — жил Аякс и которая все еще хранит следы его присутствия…
Моя тревога после этого переживания сделалась безграничной. Случившееся противоречит всему жизненному опыту, накопленному мною до сей поры. Я даже не смею думать о том, что может существовать повторение, что с подобной инверсией времени я сталкивался и раньше — только не обращал на нее внимание, то есть пренебрегал ею, потому что такое событие, такое мнимое настоящее, вполне можно было принять за подлинное настоящее: ведь персоны, которые мне являлись и повторяли какие-то действия, в момент повторения еще жили, и, значит, их действия и их появление могли повториться так, как если бы речь шла о теперешнем, а не о прошлом времени, — не вызывая у меня кризиса понимания. Подобным образом омолаживаются весной листья на деревьях… Этот неизвестный закон отнимает остатки моего самообладания. Поскольку такое обнаружилось однажды, оно может обнаружиться в любой момент. Какая же разверзается бездна — если и другие
Нам объясняли, и мы, как нам кажется, это поняли: неподвижные звезды на небе находятся так далеко, что свету, который они посылают — помимо прочего, и нашим глазам, — требуется много лет, даже много тысячелетий, чтобы от своего источника добраться до нас. То, что мы каждый вечер видим на небе как настоящее, оказывается, при абстрактном рассмотрении, завершенным прошлым. Большая часть картины ночного неба, которой мы восхищаемся, возможно, уже очень давно, незаметным образом, была разрушена; и только наша самоуверенность, наше доверие к гравитации позволяют нам верить, что все это продолжает существовать, верить в далекое настоящее — пусть и с другими констелляциями небесных тел — незаполнимого, лишь скудно размеченного светящейся материей космического пространства.
Разве мое переживание не похоже на эти удивительные процессы, охватывающие невообразимые дали? Крошечное, совершенно ничтожное событие — что Тутайн много лет назад пересек эту комнату — было подхвачено светом, вынесено в космическое пространство, его влекло все дальше и дальше, год за годом, пока оно, в сконцентрированном виде, не наткнулось на какое-то зеркало, не отскочило назад и не совершило обратный путь, чтобы нынешним утром оказаться на прежнем месте: чтобы я его увидел? Неужели временное измерение в конечном счете есть нечто совершенно иное, нежели то, что нам пытались втолковать? — Может быть и так, что та действительность, ухваченная моими глазами много лет назад, лишь мало-помалу — как кислота разъедает металл — продвигалась по нервному тракту: вновь и вновь задерживалась, сталкиваясь с непостижимым сопротивлением, ползла от клетки к клетке, многократно отбрасывалась назад, но упорно прогрызала себе путь дальше; пока она — хоть и не обессилев, но с чудовищным запозданием — не получила, в качестве чувственного впечатления, доступ к моему мозгу.
Мне было бы гораздо легче, сумей я себя уговорить, что обманулся: стал жертвой какого-то искажения, галлюцинации. Но я напрасно трясу дверь, загораживающую такой выход. Больше того, при попытке взломать эту дверь — а я такую попытку совершил — во мне утвердилась новая ужасная уверенность: уверенность, от которой я всеми силами воли хотел бы уклониться… и которая еще несколько минут назад стесняла мне сердце как неопределенная возможность. Полагаю, я не должен думать о ней, потому что я уже о ней думал. Я, правда, не осмеливался думать о ней в полную силу. Но я чувствовал магнетическое поле приближающейся ужасной уверенности: такое случилось со мной не в первый раз. С инверсией времени мне однажды уже довелось столкнуться: когда я провел несколько часов, спрятавшись в трюме «Лаис». Тогда-то и появился он, господин Дюменегульд: наткнулся на бухты троса, прошел сквозь сплошную дощатую переборку… До сегодняшнего дня я никогда не думал о такой возможности: что судовладелец в какой-то момент времени, еще когда «Лаис» стояла на верфи у старого Лайонела Эскотта Макфи, в Хебберне на Тайне, прошел именно этим путем, по которому потом прошел у меня на глазах; и что в первый раз ничто не мешало ему пройти сквозь дощатую стену, с ее тайной медных и бронзовых контейнеров, — потому что стене тогда лишь предстояло появиться.
Тогда, в двадцать лет, я готов был поклясться, что видел судовладельца. Но это вступало в противоречие с разумом и с сущностью материи, которую мы, как нам кажется, знаем. Мое чувственное восприятие объявили неумным. Справедливо, как мне казалось. Но Эллена была убита. Меня преследовал злой рок. Теперь я узнаю его снова: этот час; и тот, другой, когда я, за дверью кубрика на борту фрахтового парохода, услышал шаги судовладельца{387}. Его шаги, которые прежде — неизвестно когда, — видимо, звучали на этом самом месте на борту этого самого фрахтового парохода. И эти шаги растворились в руках Тутайна, который сжал мое горло, засунул колено мне в рот… который хотел столь многого сразу: убить меня, потому что уже убил Эллену; исповедаться, чтобы потом умереть самому; остаться в живых, чтобы жить со мною.
Однако самым безобманным признаком наличия такой инверсии мне представляются страх и замешательство, которые следует непосредственно за ней. Образы тревоги именно следуют за ней, а не являются сопутствующими феноменами. Инверсия не сопровождается никаким особенным возбуждением. Она не имеет герольда, который возвещал бы о ее прибытии, — но вслед за ней всегда спешит палач.
История господина Дюменегульда исчерпала себя. Она закончилась, когда Аякс фон Ухри рассказал мне, чт'o знает. Однако сегодня эта история еще раз преобразилась — уже после того, как окаменела. Судовладелец, господин Дюменегульд де Рошмон, умер. Это засвидетельствовано. Это было правдоподобно описано. Я теперь представляю себе мгновение его смерти. Аякс, кем бы он ни был, не мог просто выдумать такой апофеоз. Только вот факт смерти судовладельца не имеет силы, поскольку
С Аяксом я нахожусь в состоянии вражды. Я догадываюсь, на что он способен. И вряд ли обманываю себя. Он принимает меня за того, кем я не являюсь: по меньшей мере за человека, подобного ему. Он настаивает на своем ошибочном мнении: что я будто бы убил Тутайна, убил Эллену. Он предполагает, что в этом есть сладострастное наслаждение: в том, чтобы живьем разодрать кого-то на части. Он — волк-оборотень, даже если сам не знает об этом. У него человеческий облик, что облегчает задачу обмануть кого-то, и я мог бы этим обликом насладиться, как наслаждался всеми прочими, кто предлагал себя мне и у кого я этот дар принимал. Однако Аяксом я пренебрег. Я не должен был позволить себе такое, если мое желание заключалось в том, чтобы жить. Я оскорбил Аякса, потому что заколебался, взвешивая свое плотское желание и свое отвращение. Не колебаться я не мог: потому что немедленный отказ от предложенного удовольствия сделал бы мою дружбу с Тутайном — в глазах Аякса — безжизненной и пресной. Слуга судовладельца не должен был открыть во мне то позорное обстоятельство, что в свое время я оказался неспособным любить Тутайна. Аякс предстал передо мной таким же молодым, как когда-то — Тутайн. Но он не был Тутайном. Он обладает красивым телосложением: но это не телосложение Тутайна. Он казался надежным: но это не надежность Тутайна. Имеется ли между ними то сходство, что и Аякс тоже избран, чтобы стать убийцей? Даже если и так, его преступление не будет внезапным. Просчитанным, еще до осуществления многократно пережитым в сновидениях, как нападение волка на овцу или на корову, — таким оно будет.
Куда же завели меня мои представления? Ускользают ли от меня взаимосвязи реальности? Дело обстоит так, как если бы буря ворошила кучу мякины. Почему я не радуюсь тому, что увидел Тутайна во плоти? Почему он не мог вернуться, если когда-то уже был здесь? Что именно все еще связывает меня с господином Дюменегульдом и с Аяксом фон Ухри? Разве я больше не могу по свободному выбору распоряжаться собственным прошлым? Разве моя жизнь больше не принадлежит мне? Или кто-то ею распоряжается? А тени, что теперь встречаются мне, не являются ли они ЕГО тенями? — Ничто не препятствует тому, чтобы я сейчас сел к роялю и сыграл ту фугу, которую сочинил, когда сильное лекарство — кровь Тутайна — влилось в мои жилы. На другом континенте — может быть, в этот самый час — собираются музыканты оркестра и начинают репетировать мою симфонию. Мальчики, еще не онанировавшие, женщины, которые больше не менструируют, мужчины, совершенные в своей плоти, и другие женщины, которые в этом подобны им, забывают о собственной судьбе, погружаются в образ нот, бесшумно пробуют голоса, чтобы вскоре, когда рука дирижера подаст им знак, вторгнуться в трубные сигналы, в темные удары деревянных духовых и тромбонов, в остинато контрабасов и сверкающий водопад струнных — своими голосами, чистыми трезвучиями, светящимися красками пряного мажорного ландшафта. Но они уже заранее боятся тяжких слов китайского поэта{388}.
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
Вечер получился длинным. Я не отваживаюсь лечь в постель. Не отваживаюсь потушить свет. Я боюсь — как боялся только ребенком. Я очень строго проверил себя: я боюсь не Тутайна, не призрака Тутайна, не этой еще раз сбившейся в комок плоти, которая всегда была мне приятна. Я бы многое отдал, только бы он еще раз — — — Нет-нет, мой страх относится к НЕМУ. Я сейчас не владею собой. И напрасно пытаюсь противопоставить своему внутреннему страху какую-то мудрость. И все же: страх смерти есть нечто абсурдное, непонятное. Все люди, все животные должны умереть. Никаких исключений тут нет. Никто не будет пощажен. Отпущенные нам дни и часы рано или поздно кончаются. В этом нет сомнения. Почему же я боюсь общей судьбы — неминуемого? Кто был рожден, не ускользнет от НЕГО. — Я боюсь, что ОН станет для меня зримым, прежде чем я буду побежден, — что мне, на протяжении немыслимо жутких минут, придется идти ЕМУ навстречу, в полном сознании подставить ЕМУ лоб — без всякой возможности обмануть себя какой-нибудь эйфорией.
Я только сегодня выяснил подлинный смысл последних обращенных ко мне слов Аякса фон Ухри. Мои познания в латыни поначалу не очень помогли. Я, конечно, догадывался о зловещем смысле сказанного… но не о такой радикальности проклятия или разлуки. «— conclamatum est —» Его позвали по имени. То есть: окликнули мертвого перед тем, как сжечь{389}. — Со мной все кончено. Моей душе ясно, что я, в качестве товарища Аякса, повел себя как пропащий человек. Предложенное им порочное удовольствие я не отринул и не принял: я заколебался. Я согрешил против надежды, поскольку ни на что так и не отважился. Моя дальнейшая жизнь — ложь, если гроб для меня важнее, чем живой человек, который отнюдь не вызывает у меня отвращения. — —