Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Шрифт:
— Думаешь, Аякс будет доволен нами?
Я хорошо понимал, что с его планом все пошло вкривь и вкось; но ответил так, будто не понимаю этого:
— А почему он должен быть недоволен?
Она вздохнула.
— Я, пожалуй, действительно лягу, — сказала. Ее голос не приспособлен для двусмысленностей и обольщения. Олива поднялась, шагнула ко мне и запечатлела на моих губах короткий жесткий поцелуй. Прежде чем она отвернулась, я заметил, что лицо ее — от отвращения или от стыда — сделалось пурпурно-красным. — — —
Никакой внутренний голос не будет возражать, если в вечер, подобный этому, ты, стоя перед закрытой дверью, придешь к выводу, что переживания прошедшего дня уже израсходованы. Все, что могло решиться в отношениях между Оливой и мною, решилось. Летучее слово — что я тоже ее люблю — я в себе подавил. Оно бы не выстояло рядом с мощными экстатическими порывами, соединяющими эту женщину с Фон Ухри, — не смогло бы выстоять. Я долго смотрел на дверь, закрывшуюся за Оливой. А по прошествии скольких-то минут взял лампу, прошел в свою комнату, разделся, вытянулся на кровати. Однако заснуть не мог. Я снова и снова задавал себе дурацкий вопрос: спит ли она или бодрствует. И какого рода мысли, если с ней дело обстоит как со мной, приходят ей в
Я еще долго ворочался без сна и думал, грезил, чувствовал простор для желаний и возможностей, удалялся от точных формулировок сути этой столь неестественной встречи между ею и мною.
Наконец я поднялся, взял лампу, пересек гостиную. Сердце колотилось. Но рука открыла ту дверь. Олива лежала в постели, это я сразу разглядел, потому что две свечи горели с двух сторон от кровати и освещали ее лицо.
— Олива! — обратился я к ней. — К счастью… ты не спишь. Я не хотел пугать тебя. Я тотчас уйду, если ты об этом попросишь. Но я подумал, мы могли бы сказать друг другу несколько слов.
— Я тебя ждала, — сказала она неописуемо невыразительным тоном, — подойди ближе.
Я не мог истолковать этот серый оттенок ее голоса. Я только очень встревожился. Не без усилий заставил себя подойти. Тем не менее через несколько секунд я уже стоял рядом с ней. И оказавшийся тут же стул стал поводом, чтобы я согнул свое долговязое тело и уселся. Тут она… скорее медленно, чем быстро… стянула вниз, до пояса, овчинное одеяло, так что обнажилось все великолепие ее грудей, ни в чем не уступающих коровьему вымени. Темные соски были еще маленькими и девственными: они, казалось, вступали в противоречие с налитыми округлостями материнских желез. (Подобную сцену я уже пережил: здесь же, всего пару месяцев назад — —) Я спрятал глаза за поспешно поднятыми к лицу ладонями. И опять услышал у своего уха голос Оливы, серый и монотонный, как прежде:
— Я ведь настоящая девка, если по ночам, обнаженная, принимаю мужчин.
Я ничего не ответил. Я был словно парализован. Я чувствовал, как во мне формируются мысли, которые не желают подлаживаться к услышанному. — Олива не относится к разряду шлюх: она из другой расы. Вот Буяна, для которой Тутайн был защитником и сутенером, которая радовалась татуировкам на его коже — орлу у него на спине и женщине на предплечье, — Буяна уже в тринадцать лет понимала все тонкости ремесла проститутки. Наверняка она не убереглась от того, чтобы к пятнадцати годам забеременеть. Но она вряд ли произвела на свет ребенка: думаю, руки врачихи, производящей аборты, приблизились к ней с той же самоуверенностью, с какой приближались руки мужчин. Мир Буяны состоит из иных реальностей, чем мир Оливы.
Эти сильные, рослые деревенские девушки, чья красота, похоже, не унаследована от матерей; девушки, которые прилежно работают и смотрят на мир помолодевшими глазами своих отцов; которые лишь производят такое впечатление, будто под мягкой скорлупой их телесной привлекательности таится жесткое ядро неприступности и расчетливости: они на самом деле не умеют совладать с собственной страстью, которую так хотели бы скрыть; какой-нибудь парень, не обязательно из самых красивых и порядочных, рано или поздно обрюхатит каждую из них. В таком несчастье проявится неумолимый закон их расы: что они происходят от крестьян, ремесленников, рыбаков, то есть обычных честных людей, которые усердно работают, мало читают и не нуждаются в обучении; которым бытовая жестокость так же привычна, как и воображаемая порядочность во всех их делах. Порой случается, что такие девушки производят на свет внебрачных детей — если их друг предпочел не придерживаться неписаной договоренности, а совершить по отношению к любимой предательство. Но они, эти деревенские красавицы, — не детоубийцы. Они стоически переносят насмешки соседей, отчего их гордость только возрастает. Они не любят детей своей незаконной страсти, но они их добросовестно растят… Обычная же судьба таких девушек — брачная жизнь. Брак следует за периодом тайной близости, если эта близость приводит к беременности, — таково общераспространенное правило. Девушки не страшатся того, что очертя голову бросаются в брак, который может оказаться несчастьем, растянувшимся на всю жизнь. Даже зная наверняка, что впереди их ждут голод и побои, они не испытывают сомнений. Даже садист считается порядочным человеком, если он женился на опозоренной им возлюбленной. После того как живот-барабан становится заметным для всех, симпатия или антипатия к будущему супругу уже не играет никакой роли… И эти женщины приносят в мир детей. У них у всех плодовитые лона. К услугам мудрой акушерки они прибегают лишь тогда, когда уже родили шестерых или семерых ребятишек. (А чаще всего до этого вообще дело не доходит.) Они — подлинные матери человечества. У них только эта одна задача: быть матерью, даже если выполнение такого предназначения началось с опрометчивого шага или с преступного деяния. Природа полностью полагается на них: они легко поддаются соблазну нестерпимой любви, чтобы тотчас потерпеть поражение. Их любовь коротка, их обязанности нескончаемы. Рожать; растить детей; стараться, чтобы мужья не нарушали порядок; принимать от них побои; терпеть болезни и боль; работать; не терять зоркости взгляда; ожесточаться. Передавать по наследству красоту, которую у них самих отняли.
Сообщество верующих — (если взглянуть на человечество в целом, то большинство людей стремятся быть верующими; или, во всяком случае, слепо бросаются в ту же беспросветную ложь, в которой так привольно чувствуют себя верующие) — — те, кто так или иначе принадлежит к этому сообществу, привыкли не приглядываться чересчур пристально к определенным фактам. Они намеренно создают себе ложные представления о побуждениях представителей разных полов, об их поведении.
Я уже больше десяти лет живу в сельской местности. Я здесь считаюсь совершенно безвредным человеком; может быть, даже наивным. Никто не противится тому, чтобы я собирал свои скромные наблюдения. Я даже думаю, что некоторые простые люди, с которыми я знаком, хотели бы поговорить со мной доверительно. Во всяком случае, они постоянно рассказывают мне о своих болезнях, о том, что они недавно слишком много выпили или чересчур накурились. Я никогда не забываю поздороваться с батраком, работающим на поле; а если он и раньше мне часто встречался, могу перекинуться с ним парой слов. Я не заносчив, в отличие от какого-нибудь зажиточного крестьянина, и это идет мне на пользу. Мне сейчас вспомнилось: есть даже доказательства тому, что люди считают меня добродушным или понятливым. Мне хочется описать здесь одно происшествие. Это воспоминание, которое я не стал бы пересказывать устно.
Вскоре после нашего переселения сюда мы с Тутайном отправились на праздник стрелковой гильдии: потому что, в соответствии с традицией, я стал членом этой старой корпорации, существующей уже без малого сто пятьдесят лет. Дело в том, что членские взносы в ней взимаются с земельной собственности. И хотя это не налог, установленный местной администрацией, но владелец земельного участка размером больше пятидесяти тонн{380} едва ли может уклониться от уплаты такого взноса… В праздничный день, до полудня, крестьяне стреляют по мишеням или по подброшенным вверх глиняным голубям. (Эти упражнения осуществляются в очень узком кругу «своих», к которому причастны немногие.) Вечером устраивается общее пиршество, в котором тоже принимают участие только «лучшие»: то есть те, кто платит взносы, и члены их семей, а также два или три почетных гостя и самые ловкие стрелки. После ужина доступ в праздничный зал получают батраки и служанки, и тогда начинаются общие танцы, льются рекой пиво и шнапс. — В нашем случае все это происходило в просторной, но пришедшей в упадок летней гостинице, которая, как строительная конструкция, состояла по преимуществу из деревянных столбов, досок и окон. Со всех сторон имелись еще и балконы, веранды, двери. Западный ветер, дующий с моря, легко преодолевал гряду утесов и через многочисленные щели проникал внутрь здания. Мы с Тутайном явились туда уже после ужина, вместе с батраками. Мы сели в сторонке, заказали бутылку вина. Один зажиточный крестьянин, которого мы едва знали или не знали совсем, подошел к нашему столу, сказал: «Вы что-то поздно пришли. Я, конечно, понимаю. Хочется сперва сунуть палец в землю, понюхать, что и как. Могу вас успокоить: с тем, кто появится здесь, никакой беды не случится». Выдав нам это наставление, он отчалил.
С танцами в тот вечер как-то не складывалось. Музыканты старались насколько могли: но дощатая площадка для танцев оставалась полупустой. Причина же заключалась в том, что общество собралось «смешанное». Численно преобладали батраки, которые свое право находиться здесь превратили в обычай. Девушки-служанки, в большинстве, на праздник не пришли. Молодые крестьянки предпочитали, чтобы их кружили в танце парни с таким же, как у них, общественным положением. Батраки занимались главным образом тем, что пили. Они хотели показать, что у них тоже есть деньги. Некоторые столы были сплошь заставлены пустыми пивными бутылками. Кое-кто приносил с собой и домашний шнапс. Если крестьянин случайно сталкивался со своим батраком, он покупал ему «что-нибудь годное для питья». Но иногда и батрак оплачивал выпивку хозяина. У каждого своя гордость… Нам не понравился этот странный бескрылый праздник. Но мы остались: мы были чужаками и нам хотелось почувствовать здешнюю атмосферу. Мы пока что ни с кем не знакомились. Но время от времени парочка полупьяных наталкивалась на наш стол, так что стаканы едва не опрокидывались. Мы каждый раз выслушивали благонамеренные извинения: не всегда безупречные в формальном плане, однако позволяющие заключить, что зла нам никто не желает. Я не припоминаю, чтобы кто-то напился до бесчувствия; однако совершенно трезвых практически не было. Мы сами тоже заказали вторую бутылку, потому что решили остаться. В зале становилось все более шумно. Все говорили очень громко. Перекрикивались от стола к столу. В какой-то момент мне понадобилось выйти по нужде. Нужду справляли под открытым небом… по крайней мере, представители мужского пола. Я вышел через парадную дверь. В темноте, возле живой изгороди, обрамлявшей большую подъездную площадку, уже стояло несколько фигур. Я не захотел к ним приближаться. Я обошел освещенный дом и оказался в саду, к которому вела наклонная рампа. Возле одной из высоких черных стен цокольного этажа я и облегчился. В то же мгновение в нескольких метрах надо мной распахнулась освещенная балконная дверь. На балкон с шумом вывалились три парня, и сразу, без какой-либо подготовки или перехода, сверху начала изливаться мощная струя, в непосредственной близости от меня. Оказалось, что струя не только мощная, но и продолжительная. Я разглядел, что оба товарища этого Третьего собираются запустить аналогичные фонтанные струи; поэтому — поскольку уже первая струя представляла для меня угрозу — решился возвысить голос. Не помню, какие именно слова я им крикнул. Как бы то ни было, трое мужчин — надо мной — тотчас поняли, какую беду могут сотворить. Двое Медлительных попытались ее предотвратить: ухватились за Третьего, чтобы он остановился. Но как раз этого он, очевидно, не мог. Добились они лишь того, что летящая по дуге струя, когда ей помешали, рассыпалась пылью и в самом деле меня обрызгала. Сверху обрушился целый шквал извинений. Потому что я, понятное дело, отпрыгнул в сторону. На меня теперь падало немного света, и они, возможно, увидели, кто я есть. Я бы никогда не подумал, что батраки могут быть такими речистыми. В течение немногих минут я не только услышал с высокого балкона, как сильно они сожалеют о случившемся, но и узнал их имена, а также то, что самый виновный из них работает на хуторе фуражным мастером, второй делит с ним комнату, а третий — их товарищ с одного из соседних хуторов. Когда струя наконец иссякла, все трое попросили разрешения спуститься ко мне, чтобы еще раз выразить свое сожаление и каким-то образом исправить причиненный вред… Высказав такую просьбу, они исчезли с балкона и чуть позже вынырнули в саду.