Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Янн Ханс Хенни

Я поставил лампу на стул, чтобы отчетливо видеть лицо Аякса. А сам присел на край кровати, поближе к его голове. Какое-то время мышцы у него на лице оставались невыразительными и вялыми.

— Я собирался лечь спать, — сказал я, чтобы он как-то объяснил свое поведение.

— Надеюсь, я тебе не помешаю, — ответил он, — здесь вполне хватит места для двоих.

— Аякс… — сказал я и почувствовал, как легкие опьяняющие пары совершенно меня покинули, как во мне начали бороться откровенное вожделение и несгибаемое отвращение… Сколько же времени прошло с тех пор, как я в последний раз соединял тепло другого человека со своим, чтобы надо мной выгнулся мягкий пещерный свод таинственной взаимной симпатии? Я не пытался скрыть от себя состояние глубокой униженности, до которого опустился Аякс. Губы

мои растянулись в дурацкую, совершенно безответственную улыбку. (Смею надеяться, что эта улыбка была еще и детской, смущенной.)

«Такое удовольствие, — мелькнула у меня в голове более разумная мысль, — можно купить в вечерней темноте городского перекрестка всего за несколько купюр; Аякс тоже не потребует большего». (Но сам я не был тем опытным мужчиной, который мог бы так думать; я никогда не упражнялся в подобных грехах.)

— Аякс… почему наши отношения складываются именно так: почему мы вновь и вновь ловим себя на том, что являемся врагами, которые хотели бы нравиться друг другу?

— Ты в самом деле… очень добросовестно… и обстоятельно… это выразил. — Произнося свою фразу, он несколько раз попытался сглотнуть комочек слюны, образовавшийся во рту. Его адамово яблоко двигалось. Наверное, шея у него в последнее время похудела, потому что щитовидный хрящ — выступ гортани — теперь отчетливо выделялся. — Но речь ведь идет не о дружбе или вражде, а единственно о порочном удовольствии. О том, смогу ли я, по крайней мере… по крайней мере… добиться от тебя этого.

— Порочного удовольствия?.. — переспросил я, все еще улыбаясь, но чувствуя, как горят мои уши. — А почему недостаточно, чтобы мы были просто дружелюбны друг к другу?

— Не притворяйся, — оборвал он меня, — ты прекрасно это понимаешь. Мы все это понимаем. В той или иной степени. Мы все вынуждены делать постыдные вещи, потому что каждый из нас — это лишь пучок неисполнимых желаний — насквозь несчастный и одинокий, как цепная собака в будке. Мы не можем вести себя по-другому.

— Но то, что ты предлагаешь, не так уж и постыдно, — живо отреагировал я. (Побуждаемый к тому скорее головным неприятием предрассудков, нежели чувственным влечением.) — Я в эту секунду подумал, что стоит мне протянуть руку, и я одним махом переменю свое прошлое и будущее. (Так уже было, не очень давно; и минутой позже это воображаемое движение показалось бы мне еще более естественным и драгоценным.) Я был уверен, что с соблазнительной отчетливостью различаю возможную награду за свое предательство — по отношению к кому? к чему?.. Но одновременно, посреди этой сцены поспешного искушения, мне явила себя холодная поверхность виновной неприступной силы, которая скрывается за вещами. И секунда закончилась моим промедлением.

— Для тебя, может, и нет, — ответил Аякс. — Ты в итоге только выиграешь.

«Я еще никогда не унижал себя, это правда», — подумал я. — Потому сейчас и покраснел, как школьник, — с ним дело обстоит хуже. Он наверняка не забыл, что я его оскорбил из-за сделанного им постыдного предложения, тогда. Сегодня я не стану его оскорблять. Я буду осторожнее. Он называет это порочным удовольствием. Что же нам мешает такое удовольствие получить? Почему бы мне не принять предложенное, если тем самым я смогу все исправить? Природа постоянно корректирует — что приводит к колоссальным потерям — предпринимаемые ею меры. — И теперь я увидел — в модусе живейшего предчувствия, — как моя рука протягивается, чтобы дотронуться до его тела: этого прекрасного сосуда, наполненного теплом. Я увидел, как мои губы движутся вслед за рукой сквозь холодное пространство, чтобы тоже причаститься счастьем соприкосновения.

Аякс же тем временем видел только то, что я сижу, прямой как палка, на краю кровати и что облик мой все еще искажен этой неприятной для него, двусмысленной или виноватой, улыбкой. — Тут я действительно взглянул на него. Его лицо совершенно переменилось. Оно окаменело от страха, возмущения… и плотского желания, которое и правда казалось неразрывно

связанным с силой зла. Такое выражение лица не было преднамеренным — не предназначалось специально для меня. Оно напоминало мгновенную вспышку молнии: что-то внешнее по отношению к нему и ко мне. Я попытался поймать взгляд Аякса. Его глаза уже были устремлены на меня, горели отчаянной ненавистью. Мне показалось, что дух моей руки и моего рта, то есть частей собственного тела, посланных мною вперед, чтобы… чтобы обнять, поцеловать Другого, — что этот дух наткнулся на ледяной блок^{358}. Внутренняя уверенность подсказывала: Аякс мне никогда не простит, что этот миг получился настолько мелким… настолько просчитываемым… настолько вульгарным… — чем-то таким, что можно приобрести, за небольшие деньги, в любом из городов мира, на мусорной стороне жизни. Мое смирение, мое желание согреться, моя потребность выплакаться у него на груди — ничто больше не имеет значения. Потому что я его обесценил. (Я хочу, в любом случае, избежать подтасовок; поэтому здесь и выходит на первый план доходчивое, разумное изображение нашей ночной встречи. И все-таки я не могу не упомянуть мелькнувшего у меня странного предположения: не исключено, что рядом с нами присутствовал незримый Третий. Но этот ТРЕТИЙ, присутствовавший лишь предположительно, так и не дал понять, ведет ли он борьбу по поручению сил Милосердия или Разрушения. — Я понимаю, что это очень глупо: иметь такие предположения.)

Я вдруг отшатнулся от Аякса. Я не мог исчерпывающе понять его душевный порыв. Этот порыв просто испугал меня — разрушил во мне последние остатки уверенности. Я поднялся с кровати. И начал что-то лепетать.

— Аякс… — сказал я, — я вовсе не хотел тебя обидеть… А эта моя дурацкая улыбка… лишь оттого, что у меня так странно на душе…

Еще прежде, чем он успел ответить, я прибавил:

— Я не понимаю причины наших страданий. Страданий людей и животных… Все воспринималось бы так легко — любой разговор и любое предложение, — если бы душа была зримой… если бы нам не приходилось полагаться только на свои догадки…

Аякс привстал и уселся в кровати, опершись на отведенные назад руки.

— Ты что же, требуешь, — крикнул он, — ты требуешь, чтобы я теперь, еще в эту ночь, приволок к тебе Оливу?!!^{359}

Думаю, у него начался худший из тех истеричных припадков, в которые он сам порою себя вгонял. Смешение злейшего страха, глубочайшей униженности, ужаснейшего ощущения покинутости… Я пошатнулся под этим криком, как будто меня ударили палкой по голове.

— Так я это сделаю! Если одного меня тебе недостаточно! — продолжал он буйствовать.

Непостижимо, что я сумел использовать считаные секунды между его последним выкриком и предстоящим соскакиванием с кровати.

— Нет, — сказал я, — этого я не требую. Этого я не хочу. С учетом того, как обстоят дела — по крайней мере, в эту ночь, — ты для меня желаннее.

— Я для тебя желаннее! — чуть ли не взвыл он. — Почти задаром — конечно, я для тебя желаннее! Но ты хочешь получить все: и меня, и ее. Мы оба должны отдаться тебе именно за такую малость!

Теперь из него начал извергаться целый поток слов — таких непрерывных, таких безгранично грубых, наполненных разрушением… и желанием унизить меня, столкнуть в грязную лужу… приравнять к ничтожнейшей падали… Тут вопияла о себе вся его пропащая жизнь. Двадцать четыре пропащих года, наполненных отрезвлением, отсутствием нравственных сомнений, грехом; наполненных чувственным желанием и лишенных радости.

— Я отдался тебе под нож. Это было твое желание. Под конец оно стало и моим. Да, но не за такую же цену: не за ту цену, что ты будешь ухмыляться мне в лицо, как ухмыляется живодер, когда приканчивает стонущую, смертельно больную скотину. Ты живодер!^{360} Вот ты кто!