Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Шрифт:
— Это идеалистическое представление об интересующем нас процессе, — возразил он, — и в таком представлении содержится много фальши. Ты не хочешь отказаться от понятия «красота». Ну что ж… Возьмем греческий мрамор. Мы ведь любим не только статуи из греческого мрамора или египетского гранита. Мы бы и не любили их, если бы камень ожил, как это случилось с Пигмалионом. Нам с тобой однажды встретилась такая ходячая статуя. Ты, наверное, забыл. Это было в Халмберге, в парной бане. Туда она, эта статуя, и вошла. Через дверь, из раздевалки, — прекрасная и нагая. Соразмерная. С отчетливо разработанными грудными мускулами; с маленькими темными сосками и ареолами, словно очерченными циркулем; с безупречным животом, полным каких-то излучин; с паховыми складками, будто выполненными одним из лучших мастеров; с бедрами столь совершенной формы, что невозможно ими не восторгаться; с мощно изваянными, красиво закругленными коленями; со стопами, пальцы которых напоминают флейту Пана; голова была изящной, взгляд — меланхоличным и темным; руки отличались должной твердостью и соответствующей толщиной; кисти рук — живые; такие, какими и должны быть мужские руки: со слегка намеченными венами; даже его срамные волосы казались красивым орнаментом, окружающим красивый символ юной мужественности. Ну и что же, мы из-за всего этого тотчас полюбили вошедшего? Конечно, каждый оборачивался, чтобы взглянуть на него. Две дюжины мужчин его рассматривали. Но они его не любили. Они только удивлялись. Он привлек к себе внимание. Необычная красота всегда привлекает внимание. Но когда она начинает двигаться, как двигался этот молодой человек, в нас возникает чувство отчуждения. Красивая статуя заключает в себе дух ее создателя. Красивый человек всегда стоит под сенью собственного духа. Мы любим не только плоть, мы любим и ее обитателя. Ты, Аниас, знаешь это. Я не хочу уменьшить твою радость от созерцания красивых людей; но ты всегда должен помнить, что тело, при всей его хрупкости, есть зеркало. Мальчики и девушки для утех могут нас радовать, если они красиво сложены; но я все же думаю, что сокровеннейшая наша любовь ходит по менее проторенным путям.
— Да, она ходит по менее проторенным путям, — согласился я.
Моя мама провела в Гастове еще несколько дней, в мечтательном полузабытьи, а потом мы отправились дальше, по направлению к побережью, и приехали в маленький, окруженный озерами городок, расположенный у реки, по которой плавали колесные пароходы, —
Едва приехав в Небель, я сразу почувствовал, что обстановка здесь легче и дружелюбнее. Да и мама заметно повеселела. Мне даже кажется, мама там стала носить более светлые платья, чем в Гастове. На железнодорожном вокзале, расположенном далеко от города, она наняла коляску, и мы весело покатили: по обсаженной деревьями проселочной дороге, через шлюзовой мост, мимо паровой мельницы, по ухабистой булыжной мостовой — до Рыночной площади. В гостинице «У зеленого дуба» мы оставили багаж. Мама не собиралась стеснять родственников, принуждая их проявить гостеприимство. Но прием, который нам оказали в доме пекаря, и приглашение остановиться у них были проникнуты такой искренней сердечностью, что из намерения жить в гостинице ничего не вышло. Мама все же поставила условием совершенную свободу своих действий и маршрутов; и предложила, что будет ежедневно платить по двойному талеру. Не знаю, было ли это предложение принято…
Описание дома и его обитателей: дом был старый. Подвальные своды, с замечательными закругленными арками, происходили из семнадцатого столетия. Сам дом, видимо, когда-то пережил пожар и был отстроен заново; новые стены и балки тоже успели прослужить не меньше ста лет. Мой отец много лет назад пытался отговорить пекаря от покупки этого дома. Дескать, дом слишком старый; поддержание его в нормальном состоянии обойдется недешево. Отец ошибался. Да пекарь и не последовал его совету. Стропила высокой крыши немного прогнулись; но они были из дуба и могли еще долго выдерживать вес тяжелой красной черепицы «бобровый хвост», изначальный цвет которой постепенно скрылся под копотью и зеленым мхом. — С улицы в дом поднимались по истертым ступеням из песчаника, потом нужно было пройти через большую двустворчатую дверь. Дальше — прохлада затененной передней. Там стояли два могучих фламандских шкафа. Жена пекаря — я называл ее тетей — была голландкой. Высокая, полная… Она управляла обширным хозяйством, демонстрируя властную силу и доброту{54}. Всякий раз, когда день приближался к своему апогею, то есть к полуденной трапезе, тетя подходила к буфету, доставала оттуда бутылку можжевеловой водки и выпивала две рюмочки, чтобы в ней сконцентрировались покой, проницательность и новое рвение к работе. Только после этого она садилась за стол вместе с остальными. К остальным теперь относились также моя мама и я. Это был длинный широкий стол, накрытый домотканой льняной скатертью. Посередине стоял большой кувшин с водой, окруженный дюжиной стаканов. Пекарь (я называл его дядей) к этому времени только поднимался с постели и пунктуально являлся к трапезе. Он носил кустистые поседевшие усы, а также очки и одевался так, чтобы не привлекать к себе внимания. У него были могучие плечи — из-за того, что всю жизнь таскал мешки с мукой; и он казался малорослым, поскольку ноги у него искривились (из-за таскания тяжелых мешков с мукой). Он всегда выглядел немного сердитым; но характер у него был мягкий: он не отказывал никому, кто обращался к нему с какой-либо просьбой. Потому и получалось так, что в этом доме за обедом каждый день собирались гости. Когда крестьянин, или ремесленник, или кто бы то ни было приезжал из деревни в город, он вступал в беседу с пекарем — или (если тот спал) со статной голландкой — и прозрачно давал понять, что еще не получил ни от кого приглашения на обед. И тут же, без особых околичностей, получал такое приглашение. Другие — постоянные покупатели хозяина или люди, каким-то образом сумевшие с ним сблизиться, — просто появлялись ко времени обеда и усаживались за стол, не дожидаясь, когда их пригласят. «Гости скоро объедят ему нос и золи», — говорил мой отец о таком чрезмерном гостеприимстве. Но мастер на подобные упреки отвечал: «У пекаря всегда найдется хлеб». За свою жизнь он не накопил никаких богатств; но зато и особых забот не имел. — Один из его сыновей эмигрировал в Америку. До этого он изучал ремесло пекаря. И должен был со временем взять в свои руки дело отца. Но в маленьком городе он чувствовал себя слишком стесненным. Он испытывал неудержимую тягу к свободе. Еще будучи подмастерьем, он перемещался с места на место, из одной страны в другую. Однажды он отказался снять шляпу перед каким-то кардиналом. В результате чернь избила его, а полицейские подвергли задержанию. Поскольку он имел при себе похожий на кинжал нож, против него возбудили бессмысленный уголовный процесс. Его оправдали. Но это происшествие стало для него поводом, чтобы отправиться на другой континент. Теперь он пек хлеб в Новом Свете. В одном из больших городов. Он давал работу двадцати подмастерьям и был на верном пути к тому, чтобы стать состоятельным человеком. В глубине души он благодарил того кардинала, и чернь, и полицейских, и даже нож — за то, что они наставили его на верный жизненный путь. — Взрослая дочь, Берта, помогала матери по хозяйству и, как только сам мастер усаживался во главе стола, начинала разливать суп, который дымился в пузатой супнице. Когда все присутствующие, получив свои порции, уже собирались опустить ложку в тарелку, появлялись и оба подмастерья — поспешно, с чувством вины из-за опоздания. Эти парни до обеда успевали снять запорошенную мукой рабочую одежду, поэтому поначалу я не знал, кто они такие. Они выглядели очень заспанными, зевали; с волос, только что расчесанных на пробор, капали вода или масло. Подмастерья не произносили ни слова. Берта снова поднималась, чтобы и им тоже налить супу. Позже, когда обед приближался к концу, в комнату проскальзывал юный ученик. От голландки он получал укоризненный и одновременно прощающий взгляд. Он всегда был смертельно уставшим. Ночная работа сильно утомляла его молодой организм, хотевший не только бодрствовать и печь хлеб, но еще и расти. В ранние утренние часы этот мальчишка спал непробудным сном камня. Конрад даже меня соблазнил на то, чтобы, пока ученик нежится в кровати, положить ему на лицо подушку. Я убедился, что ученик моего посягательства не почувствовал. Еще прежде — не то первого апреля, не то в канун Великого поста — подмастерья вынули его, спящего, из постели, снесли вниз по лестнице и положили на половицы прихожей. Он лежал там, в ночной рубашке, не просыпался, и возмущенные покупательницы, хотевшие пройти в лавку, его увидели. Они, конечно, разбудили бы его, если бы в объятиях Морфея он не выглядел милее и безмятежнее, чем обычно… Я не знаю, чем эта история закончилась. Уж наверное, голландка, или Берта, или сам мастер восстановил порядок в прихожей.
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
В то лето у нашего хозяина гостили еще и две его внучки, дочери лесного объездчика{55}. Их звали Элизабет и Зельма. Прежде я вообще не знал об их существовании, а они — о моем. Они, в своих светлых платьицах, сидели за столом рядом со мной. Элизабет была на год с лишним старше меня. Большая девочка, имевшая некоторый опыт относительно поцелуев. Я тоже раз или два целовался с ней и воображал, будто это нечто грандиозное и запретное. (Мими от такого умерла.) Собственно, мне эти поцелуи не нравились — точнее, нравились лишь потому, что я знал или догадывался, что и Конрад целовался с Элизабет. Зельма была младше меня и красивей своей сестры, но при наших поцелуйных играх она в расчет не принималась. Однажды, когда мы сидели за обедом, разразилась гроза. Молнии словно образовали над городом огненный хохолок. Хлынул такой сильный дождь, что мостовые сразу покрылись толстым слоем воды. Под дождем, по запруженной воде с улицы прибежал Конрад. Он сказал: «Дождь с пузырями: лить будет два часа». Он оказался прав. Взрослые мало-помалу покидали обеденный зал. Ученик тоже ушел и снова улегся в постель. А обе внучки хозяина, Конрад и я — мы оставались возле стола, с которого уже убрали посуду. Через два дня должен был начаться стрелковый праздник. Я еще никогда не присутствовал на стрелковом празднике и потому жаждал услышать хоть какие-то крохи о том, что там обычно происходит. «Будет хорошая погода, — сказал Конрад, — после такой-то грозы». Но его радость была половинчатой. Я уже знал, почему он не может радоваться в полную силу. Я слышал его историю. Я встал коленями на стул возле одного из окон и смотрел наружу: как падают крупные капли и как пузырится серая вода на мостовой. Это был серебристо-мерцающий, обстоятельный дождь — из тех, что не утомляются быстро. Думаю, в комнате было сумрачно, потому что тучи над городом висели плотно и низко. Я смотрел наружу и думал о нем. Не припоминаю, чтобы я делал еще что-то, кроме как смотреть наружу и думать о Конраде, хотя и сам он, и две девочки находились вместе со мной в комнате. Он был сыном забойщика скота, чей низенький дом я видел на противоположной стороне улицы{56}. Угловой дом, как и дом пекаря; но не внушительный, а скорее невзрачный, грязновато-желтого цвета — размытая дождем охра. В тот день влажные стены дома казались еще более безрадостными. Конрад был на год старше, чем я. Ему предстояло пройти обучение у забойщика скота и самому стать забойщиком. Я не пытался нарисовать себе это будущее. Я только думал, что оно плохое. Но что такова судьба Конрада. Его мать умерла на родильном ложе, когда он пришел в этот мир. Забойщик женился вторично. История, которую я уже знал, которая не должна бы происходить, но происходит снова и снова. Его отец здравствовал. Он был толстым. Толстые кисти рук, толстое лицо. Золотые перстни на пальцах. Лицо всегда гладко выбрито, щеки отливают синевой. Кроме того, черные усы, как у пекаря — седые. И на подбородке воронкообразная ямочка. Я боялся его. К счастью, он лишь изредка появлялся в городе, так что мне не часто приходилось его видеть. Он покупал в окрестных селах скотину и перепродавал ее. Он был метким стрелком (в чем я вскоре убедился) и потому не упускал случая покрасоваться в тире или на праздничном лугу. Его часто приглашали выпить, потому что с прошлого года он числился королем стрелков, так что пребывал в хорошем настроении, и его присутствие казалось менее опасным. Я никогда не видел, чтобы он сделал что-то непривлекательное. Он вызывал у меня отвращение просто потому, что был отцом Конрада, но после смерти жены привел в дом мачеху, потому что работал забойщиком скота и потому что любил сына от нового брака — Фрица — больше, чем Конрада. Он не обращал на меня внимание, и я не могу припомнить, чтобы он перекинулся со мной хоть словом. В танцевальной палатке на праздничном лугу он заплатил за большую кружку мускатного пива для нас с Конрадом. Кружка была из металла, похожего на серебро. Пиво — сладковатое, с пряностями; в жиденькой пене плавали два ломтика лимона. Конрад и я, мы пили из кружки по очереди. Я почти потерял контроль над собой от счастья, и надежды, и опьянения. Это превосходило все мои ожидания — что я мог пить с Конрадом из одного кубка. Его мачеха была не кто иная, как старшая дочь пекаря, урожденная Бонин, а сын, которого она родила от забойщика скота, был всего на два года младше Конрада. Его звали Фриц. Он был тем, кого любят больше. Светловолосый, высокого роста — он отличался банальной красотой и крайней избалованностью. Конрад, следовательно, в результате заключенного брака стал — как пасынок — членом семейства Бонин.
Теперь, когда съехалось много гостей, Конраду пришлось уступить свою комнату старшей кузине, Элизабет. Голландка твердо придерживалась правила, что представители разных возрастных и половых групп должны быть отделены друг от друга — по крайней мере, ночью. Из передней пекарского дома, где стояли фламандские шкафы, широкая прямая лестница с затейливыми деревянными перилами вела на верхний этаж. Если не считать маленькой гостиной, там располагались только спальни. Спальня хозяина и хозяйки. Спальня обоих подмастерьев. Комната Берты. Каморка ученика. Вторая каморка, куда поместили меня. Богато обставленная комната для гостей, окнами на улицу, которую отвели моей маме. (Зельма спала в помещении на первом этаже.) Помещения, в соответствии с планом дома, соединялись коридором и находились далеко друг от друга. Окна каморки ученика и моей комнатки как бы образовывали прямой угол и выходили во двор. Оказалось, что при распределении постелей для Конрада ничего не осталось. Для него, конечно, могло бы найтись место в родительском доме; но, видимо, взрослые сочли нежелательным, чтобы он спал под одной крышей с Лизбет. Порешили на том, что ночи, когда ученик работает, Конрад будет проводить в его постели. Рано утром, в полпятого, к нему присоединялся вусмерть усталый товарищ; но взрослые не видели в этом ничего плохого или обременительного, потому что в полшестого Конрад вставал, чтобы дать корм отцовским лошадям. Если отец собирался совершить поездку по окрестностям, Конрад должен был еще и вытащить из сарая коляску, хорошенько почистить ее и запрячь лошадь. Забойщик скота владел двумя лошадьми и двумя повозками. Молодой кобылой-полукровкой, рыжей масти, — быстроногой, но очень маленькой, бодро рысившей, когда тучный хозяин восседал высоко над ней на сиденье коляски, — и старой гнедой черногривой кобылой с прогнувшимся крупом, которая тащила легкую плоскую телегу. На телеге разъезжал Конрад; и вместе с ним, уже через считаные дни после нашего с мамой прибытия, — я. Прежде чем начались эти совместные поездки, со мной что-то случилось. Я впал в такое состояние, что стал испытывать безграничное сочувствие к Конраду. Сочувствие преувеличенное, нелепое, душераздирающее… которое, незаметно для меня, переходило в нежность, в бездеятельную потаенную нежность, в сладостно тлеющую лихорадку. Прежде едва ли случалось, чтобы какое-то чувство так легкостопно, не требуя от меня раздумий, одерживало верх над моей привязанностью к маме. Это было очень пластичное чувство, сравнимое с удовольствием от поедания зрелых, пропитанных солнцем ягод. Однако столь далекое от сладострастия, что оно не нуждалось в том, чтобы хоть чем-то выдать себя. И ничем себя не выдавало. Даже прикосновением. Разве что я искал его близости. И все чаще оказывался во дворе или в конюшне забойщика скота, где Конрад по большей части выполнял какую-то работу. Для взрослых (наверняка и для него тоже) это было легко объяснимо и простительно; они думали, что я ищу себе товарища. Моя мама только радовалась, что я немного отдалился от нее. Она собиралась предпринять такие вылазки, во время которых мое присутствие ее бы стесняло. А между тем ей было бы неловко намекнуть мне на что-то подобное. Поэтому глаза ее загорелись, когда я признался, что был бы ей благодарен, если бы она разрешила мне проводить дни с Конрадом. Я рассказал, что имею намерение помогать ему чистить лошадей. Я попросил разрешения сопровождать его во время поездок — целый день. Для меня это было такое большое желание, что я едва ли осмеливался надеяться, что оно исполнится. Я полагал, что буду лишь поверхностно огорчен, если мне это запретят. Я бы тогда остался дома и грезил о Конраде. В то время я умел грезить лучше, чем теперь. Но мама одобрила все мои желания. Более того, она пошла мне навстречу. Она сказала: «Он такой славный мальчик. Я рада за тебя, что дело обстоит так». Она договорилась с голландкой, что та будет заботиться о нашем провианте. Я получил несколько серебряных монет на карманные расходы. Мама очень часто нанимала для себя экипаж. Однажды она уже с раннего утра отправилась за город. Она хотела навестить того двоюродного брата, который не смог стать мещанином-земледельцем в Гастове, потому что полный крестьянский надел достался его сестре Альме; которому пришлось искать счастье в другом месте и который теперь владел хутором в нескольких милях от Небеля. Эта любовь в маме еще не умерла. Мама вернулась из поездки потрясенная. Она не рассказывала о своем кузене Франце. Но она сказала: «У него пятеро чудесных детей. И старший — он тоже работает на хуторе — похож на него, каким он был в молодости. Так похож! Я в самом деле подумала, что это он. И что всего прошедшего с тех пор времени вовсе не было». Она заплакала. Но потом загладила эту неприятную для меня сцену (я догадался о страшной взаимосвязи фактов), когда обняла меня и сказала, совершенно утешенная: «Зато у меня есть ты». И я почувствовал, что она любит меня не менее горячо, чем того молодого человека, которого сегодня увидела в первый раз — на крестьянском хуторе где-то за лесами. О чьем существовании она еще утром не знала.
Поскольку каморку ученика с ним теперь делил Конрад, я часто останавливался в темном коридоре, откуда двери вели к ответвлениям — к этой каморке и к комнате подмастерьев. (В мою же каморку надо было входить из квадратной прихожей, что располагалась возле устья лестницы.) Я видел, как спит в дневное время ученик. Я видел спящих подмастерьев. Эти мужчины, по вечерам так весело насвистывающие в пекарне, в постелях казались мне отвратительными. От них исходил запах пота или грязи. То есть испарения взрослости, которые были мне противны. Кроме того, подмастерья лежали, как дышащие мертвецы, — с полуоткрытым ртом, спутанными волосами, бесформенными кулаками, бледными волосатыми ручищами. Окно было затемнено. Чтобы солнце не проникало в комнату. Одевшись, подмастерья преображались. В своих пекарских костюмах казались симпатичными и радостными. Белые колпаки скрывали их волосы; а лица тотчас припудривались питательной мукой. Такими они мне нравились. После полудня они кололи во дворе буковые поленья для хлебопекарной печи. Я смотрел на них из окна своей комнаты. Они, запрокинув головы, кивали мне и начинали махать топорами так, что дерево пело. Этот двор был маленьким и без всякой зелени: там не росло ни деревца, ни пучка травы. Напротив своего окна, в глубине, я видел дверь свинарника. По сторонам от нее находились два сортира. Время от времени один из подмастерьев исчезал там. Это мне не нравилось. Не нравилось, что они справляют естественную нужду, не снимая пекарских облачений. Я все еще был очень чувствительным. Еда вызывала у меня отвращение, если туда попадала летняя муха.
Царство пекарни помещалось в цокольном этаже. Оно поражало воображение. Прежде чем попасть туда — из передней, — ты проходил мимо кухни. Кухня радикально отличалась от кухни моей мамы. Гигантские кастрюли, медные и латунные, висели на стенах. В таких кастрюлях готовились на плите соки и варенья. Голландка бросала в котлы с закипевшей водой целые сахарные головы. В той же кухне она делала и тесто для кексов. Горы нарезанных цукатов и отборного изюма громоздились перед ней на столе. В больших чанах тетя размешивала остальные ингредиенты. Десятки глиняных форм стояли наготове на столе, во всю длину стены. Одну форму за другой женщины ставили на массивные весы и помещали туда килограмм или два кило готового теста. Ученик относил наполненные формы в пекарню. На меня деятельное хозяйствование тети и Берты производило столь сильное впечатление, что я ни разу не осмелился зайти в кухню, а всегда только подолгу стоял возле открытой двери…
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
Собственно пекарня состояла из трех помещений: в одном выпекали хлеб, в другом готовили тесто, в третьем хранилась мука. «Тестовое» и «мучное» помещения располагались выше печи. Чтобы попасть туда, нужно было подняться по лестнице. Там было очень тепло, и ты, хотел того или нет, мгновенно оказывался припудренным мучной пылью. Там же хранилось в больших корытах и тесто для коричневых пряников, которое готовилось летом, а выпекалось только к празднику Йоль. В тесто добавлялись: целая бочка сиропа, мешок миндальных орехов, большая корзина цукатов, сливочное масло, составлявшее третью часть всего объема, несколько лопат пряностей. И потом тесто покоилось. Месяц за месяцем: оно затвердевало так, что позже, дабы придать ему эластичность, его приходилось разбивать молотками. Хлебная печь была старинного образца. Ее кирпичный свод прогревался живым огнем. Много тонн наваленного сверху битого стекла служили для теплоизоляции. Отрытое газовое пламя на конце подвижного рычага можно было ввести — через специальное отверстие — внутрь печи, чтобы осветить ее. Медленно убывающий жар обеспечивал естественную последовательность выпекания для разнообразных сортов хлеба и выпечки. Каждое изделие, выходившее из этой печи, подрумянивалось по-своему и отличалось, пусть и незначительно, от других подобных изделий. Это еще не был тот проклятый хлеб больших городов, что выплевывается машинами. Он возникал на протяжении ночи. Черный хлеб, хлеб грубого помола, хлеб из просеянной муки: кругляши, выпекаемые вплотную друг к другу. Пшеничный хлеб, формовой хлеб, круглые булочки, полусладкая и сладкая утренняя выпечка, «рогалики», «звездочки», «улитки», «иудины уши», плюшки, посыпанные сахаром, пирожки и «коринфские булочки» с изюмом. Каждое утро было великолепным. Когда мы садились к столу пить кофе, тетя говорила мне: «Сходи в лавку и выбери, что тебе нравится. Только бери побольше, чтобы наесться досыта». И я шел: шел через переднюю, открывал дверь в лавку. Там за коротким прилавком стояла Берта. На железных стеллажах вдоль стен штабелями громоздились противни. И свежий хлеб заполнял целую стену. И пахло печеным сливочным маслом и растопленным сахаром, сладкими алкогольными испарениями дрожжевой выпечки. А иногда еще заходил подмастерье, приносил последний плоский пирог со сладкой присыпкой или с сочащимися маслом кратерами в миндально-сахарной корочке. Или это был фруктовый пирог. Я не знал, что выбрать. И Берта говорила: «Возьми это, возьми то». Все было замечательно. Я, конечно, видел, что хозяин и подмастерья должны тяжело работать. Руки у них как дубины, плечи — широкие и поникшие. Они стоят, потные и с закатанными рукавами, перед духовкой. Или перед корытами. Пока они месят тесто и формуют хлеб, в печи колеблется красное пламя. Когда же дрова сгорают, оставляя лишь жар и пепел, плоскую топку надо дочиста вычистить влажными вениками на длинных рукоятях. Хлеб, уже сформованный и в этом смысле готовый, надо задвинуть в печь. А потом — снова вытащить, сделать надрезы ножом и отполировать их водой. Потом — снова задвинуть в печь, чтобы хлеб допекся. Противни, наполненные мелким печеньем, нужно должным образом подготовить… Так много всего делалось за одну ночь. Хлеб для города. Пища. Множество удовольствий для желудка. По вечерам они весело насвистывали — эти парни в «печном» и «тестовом» помещениях. А по утрам выглядели уставшими. Ночь снаружи, в городе, была тихой; но вокруг печи стрекотали сверчки. Подмастерья говорили, что это «их птички». Хозяин немного досадовал на домашних сверчков; однако прогнать их не получалось. Ночь за ночью они выпевали на высоких тонах свою монотонную песню.
Временн'aя последовательность тогдашних переживаний в моей памяти не удержалась. Я не знаю, увидел ли я Конрада уже в первый день нашего прибытия. Я также не знаю, понравился ли он мне сразу. Моя нежность к нему, любовь без стремления к сладострастию, с какого-то — уже неопределимого — часа просто существовала. И вместе с ней появилось особое счастье для меня: иметь право находиться поблизости от него.
Я, кажется, припоминаю, что стрелковый праздник пришелся на время, когда моя душа была уже целиком захвачена привязанностью к Конраду. Мое бытие словно опьянялось необычным наслаждением. Поэтому я как дурак поддался праздничному головокружению. Боли неразделенной любви я тогда еще не изведал. Духовой оркестр тянулся по улицам. Играли марши. Это мне не особенно нравилось. У меня уже тогда было ощущение, что такая музыка — нечто варварское. Нечто, рассчитанное на вкус горничных и пошлых девиц. Когда — в Уррланде — доктор Сен-Мишель однажды признался мне, что любит военную музыку, ее зажигательный ритм, барабанную дробь, блеск поющих на высоких голосах кларнетов и флейт, грубый тон тромбонов и непристойный — бас-тубы, мне пришлось сдержать себя, чтобы не наговорить ему черт-те чего. — Итак, я не присоединился к этому шествию. Ведь счастье пребывало рядом со мной. Конрад даже не выглянул на улицу; он работал в конюшне. Я ему помогал. Он вдруг ожесточился. Сказал: «Девушки там, где музыка». — «Я останусь с тобой», — ответил я, захлестнутый темной радостью.