Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Шрифт:
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
— Тебе плохо, ты в кризисе, эти рисунки Альфреда Тутайна чрезмерно тебя взволновали, — сказал Аякс, когда гости уехали.
Он проследовал за мной в спальню: после того как я объявил, что хочу лечь в постель.
— Не буду этого отрицать, — ответил я. — Я вспомнил о давно прошедшем времени, которое, еще два или три часа назад, представлялось бы мне в более мрачном свете, если бы мое чувство — а не рисунки как таковые — не пробудило во мне прошлое. Человек обычно хорошо помнит всякие случавшиеся с ним неприятности, и очень плохо — точные обстоятельства, при которых он чувствовал себя удовлетворенным или счастливым. Я давно забыл, что в то время был счастлив. В складках моей кожи сохранились только остатки заботы, пребывавшей с нами и тогда, в самых разных формах. С тех пор прошло двадцать пять лет. Я давно забыл… я вообще больше не знал, что в то время мы, он и я, были очень молоды и обладали качествами, которые за истекшие с той поры годы мы растеряли, как дерево теряет листву{328}. Я эти рисунки уже много лет не рассматривал. Однажды, вскоре после смерти Альфреда Тутайна, я достал их из папки; но посмотреть не смог, лишь безудержно разрыдался над ними. Они меня будто обжигали. Я чувствовал неутолимую тоску, в равной мере овладевшую моим телом и духом. Это было опасно, отвратительно. Меня тянуло к парадизам — к искусственным парадизам и к тому единственно-подлинному, что
— Дивный рисунок! — вмешался в мою речь Аякс.
— А я, между прочим, за прошедшие годы забыл не только себя-тогдашнего, но и то, как выглядел Альфред Тутайн. Разве это не унизительно: что с некоторых рисунков, на которых он изобразил себя, на меня смотрит чужак? Пятнадцать лет нашей дальнейшей совместной жизни совершенно стерли в моем сознании его изначальную юность. Я ведь узнавал его лишь постепенно. Поначалу он был матросом второго ранга. Пахнущим древесным дегтем и п'oтом. Сухощавое тело, приниженное физической работой… Тогда, видимо, Тутайн еще не вполне достиг мужской зрелости, в нем еще ничего не решилось окончательно. Тогда, то есть в самом начале, он в моем восприятии не особенно отличался от других. Его внешний облик для меня сливается с обликом всех прочих матросов. На борту были эти Тиндариды{329}: Кастор и Поллукс; полунегр; молодой штурман: помощник кока… в общей сложности человек шесть или восемь — которые все привнесли те или иные черты в образ Тутайна, оставшийся в моей памяти от времени нашего с ним первого знакомства{330}. Лишь мало-помалу Тутайн сделался исключительной для моего бытия фигурой: непременным спутником моей жизни. Но я уже не помнил когда-то захлестнувшую меня тайную радость — оттого, что этот человек, впервые пробудившийся к себе самому, так прекрасно сложён{331}. Я тогда еще слишком часто думал о девушках. То было время, когда я подвергался всяким соблазнам и делал первые трудные шаги в своем творчестве{332}. — Я сегодня принял решение, что предприму еще одну попытку ближе узнать Тутайна — через его рисунки. Я попытаюсь вернуть кое-что из потерянного или из того, чем я никогда не владел. — А в то раннее время действовал еще и яд: осознание факта, что я имею дело с убийцей…
— Ты говоришь: поначалу он был просто вонючий матрос, убийца: но мало-помалу твое привыкание к нему… или симпатия преобразили его в подлинно драгоценный объект для всех органов чувств… — Аякс в своей речи явно не церемонился. — Ты хочешь создать себе воспоминание о каком-то будто бы драгоценном времени, которое, как ты сам сразу же утверждаешь, было сомнительным. Ты сегодня устраиваешь перед всеми спектакль, чреватый роковыми потрясениями, и объясняешь свой странный душевный настрой тобой же придуманным культом некоего человека — культом, который нам, присутствующим, представляется по меньшей мере подозрительным. Я вижу, как происходит невероятное: заверения в дружеских чувствах к мертвецу и тяжкие обвинения в его адрес слетают с твоих губ едва ли не одновременно. — Я тебе честно скажу: ты запутался в своей лжи. Эти рисунки тебя разоблачили — и отнюдь не только художественными средствами. Я теперь отчетливо вижу, что ты не такой, каким хочешь казаться. Ты совсем другой: с прожорливой шкурой. Это ведь детское представление: что у убийцы должна быть какая-то одна отвратительная конечность, выбивающаяся из общей массы тела как зримый отросток. Нет. Убийца обычно не отмечен. Преступника невозможно распознать по его внешнему облику. На его стороне — благодушная Природа, умеющая спрятать многое. А вот дух его спрятаться не может. Человек способен на все, и от этого его плоть не разрушается. — Ты сейчас почувствовал послевкусие безграничного сладострастия. Ты хотел бы, чтобы оно сделалось предвкушением новых подобных радостей. Ты хочешь, путем погружения в разъедающий настой грёз, еще раз получить доступ к невыразимым переживаниям. Твои воспоминания — иного рода, чем те, которые ты прежде описывал. Однако искусство подмены имеет свои границы. Тутайн был матросом. Я тоже. И все-таки можно сказать, что я-то матросом не был. Я лишь расхаживаю в матросском костюме. Почему же я должен верить, будто Альфреду Тутайну досталась другая роль? До сих пор я имел в качестве свидетельств только твои высказывания, но сегодня впервые заявил о себе сам мертвец. Он, как выяснилось, одаренный художник. Привлекательный человек с аристократическим телосложением. У него глубокий взгляд, темные беспомощные глаза; а кисти рук — словно крылья диких голубей: нежные и выразительные… но на вид несколько неприступные, как если бы они держали тайное благословение, не давая ему улететь… — И что же, я по-прежнему должен верить, что он был жалким матросом из породы уличных головорезов: грубияном, который, особо не раздумывая, может изнасиловать или задушить девушку, если ему так приспичит? — Нет, ты лжешь. Ты все время лгал. О Тутайне никто ничего не знает. Он пропал без вести, разбившись о твое настоящее. Ты держал его в плену. Ты разрушил его веру в себя. Ты похоронил в своем доме, один за другим, много десятков созданных им рисунков. Великолепие человеческих тел и ландшафтов; эти мальчики на берегу моря, или сидящие в телеге, или скачущие верхом; все нарисованные животные — кошки, коровы и собаки… ты даже вряд ли вспоминаешь о таком хранящемся у тебя богатстве. Ты подавил личность Тутайна, поработил его, роковым образом не давал ему двигаться по предназначенному для него пути. И ты никому не признаешься, какое удовольствие это тебе доставляло…
От слов Аякса меня бросало то в жар, то в холод; я был настолько обескуражен, что лишь приблизительно улавливал смысл его намеков и обвинений. Они дошли до моего сознания — со всей остротой — лишь после того, как Аякс покинул комнату. Я даже не понял, какие эмоции им двигали.
Я ответил:
— Я вовсе не лгал. Зачем бы я стал лгать? Я никогда не говорил о Тутайне ничего плохого. Я лишь тебе, тебе и никому другому, признался, что несчастный случай — результат рокового стечения обстоятельств — перевернул всю его судьбу. Именно из-за несчастного случая он и Эллена… Он мне так рассказал. И я потом часто об этом думал. Это было скупое высказывание, которое поставило его запнувшуюся жизнь… его раненую жизнь перед жестким выбором. — Он сам подавил свою личность. Он не хотел славы. Он хотел славы для меня…
— Ты должен как-то оправдываться, это понятно, — сказал Аякс уже немного спокойнее; но теперь я заметил, что его зубы тихонько стучат. —
Он неожиданно оборвал разговор и, не попрощавшись, вышел из комнаты. Но осталось не лишенное жути эхо его слов.
Я начал мысленно собирать из кусочков его речь, восстанавливать ее смысл. Итог получился катастрофический. Уже не в первый раз отношения между нами накалились; но на сей раз волна разрушения не пощадила ничего. Его высказывания не имели предсказуемого конца, не останавливались ни перед чем, затопили последние луговины: наиболее чувствительные куски нежного ландшафта души. Один непрерывный громовой раскат неистовствовал надо мной. Аякс мне не верит. Он называет меня лжецом. Он почувствовал расположение к Тутайну: восхищается его внешним обликом, его умениями, его культурностью. Аякс назвал ложью мое утверждение, что Эллена погибла от рук Тутайна. Он сомневается, что такой человек мог быть матросом на борту «Лаис». Он обвиняет меня в преступлении, которое я — как он полагает, ложно — приписываю Тутайну. Он подозревает, что во мне таится источник нечеловеческого сладострастия и несказанных прегрешений… подлинная болотная трясина. Он даже заговорил о моей «прожорливой шкуре». Все обвинения, когда-либо выдвигавшиеся против меня, были превзойдены. Его слова продолжают звучать в моих ушах. Вскоре он явится ко мне и скажет, что я не только подавил личность Тутайна, насладился им и потом «выплюнул», но и убил его. Посредством ли все более прозрачных намеков или с дерзкой внезапностью, но он обрушит на меня это проклятое слово. Он уже его почти высказал: заявив, что Тутайн пропал без вести из-за меня. Произнеся эту многозначную, ледяную фразу.
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
Отношения товарищества между Аяксом и мною процветали недолго. С ними покончило описанное выше половодье. В наших разговорах обнаружился и новый роковой тон. Аякс считает меня опасным: способным на все. Человек способен на все. Человек, это он и я{333}. «Брать разбег» для невыразимых переживаний. Схватить за горло его, Аякса. Это он имел в виду? Способен на все. Среди прочего — способен схватить за горло другого, своего домочадца, чтобы принудить его к молчанию… и таким образом насытить собственную прожорливую шкуру? Неужели дело дошло до того, что он боится меня? Он, волк, — боится меня?{334}
Состояние мое так мало зависело от моего разума — который представлял собой мерзкий, почерневший конденсат измученного мозга, — что я могу сравнить его разве что с безграничной, лишь изредка озаряемой молниями-криками ночью безумия. Я слышал грохочущий гром вновь и вновь повторяющихся слов, которые с каждым раскатом поглощали всё новые области, подчиненные моему чувственному восприятию. Способен на все… Человек способен на все, и от этого его плоть не разрушается…
Грохот грома наконец затих. Либо он исчерпал себя, либо я сам оглох. Я начал дрожать всем телом. Я сказал себе, что должен принять какое-то решение. Мнение Аякса должно быть опровергнуто. — Но моих аргументов для этого не хватит. На мои клятвенные отрицания надежды нет. Потому что доверие ко мне разрушено. Я понял, что версия о моей недостойности, ненадежности будет разрабатываться и дальше. Прежде я не задумывался с достаточной ясностью о том, что какой-то минимум уважения совершенно необходим для существования человека — или, по крайней мере, для сохранения его личности; что человек, у которого отняли возможность говорить так, чтобы его слова принимали на веру, неизбежно скатывается к статусу заключенного. Даже Льен, столкнись он с необходимостью сделать выбор, перешел бы на сторону Аякса. Одна-единственная фраза, сказанная Аяксом, решила бы мою судьбу. «Тутайна, который, как вы думаете, находится в Ангулеме, уже нет в живых». И еще одна фраза: «Тутайн, мертвый, лежал в сундуке; а он говорил, что хранит в этом сундуке пластинки». Очевидная ложь. Фальсификация. Преступление. Убийство. И после такого оправдываться? Вызывать полицию? Просить провести расследование? Нет. Это мне не поможет. Полицейские так же быстро перестанут мне доверять. Да-да, подозрение взлетит на крыльях за какие-то секунды и сделает меня уже не лгуном, а убийцей. И кто тогда за меня вступится — после того как мои показания будут признаны недостоверными? Кто, собственно? Какой друг? — Я был лишен самоочевидного права на защиту. И расследование неизбежно обернется не в мою пользу. Для меня есть только один выход — целиком положиться на милость или немилость Аякса, признать: «Я убийца. Я двойной убийца. Ты уверен, что это так. Теперь прими мое подтверждение. Прими подтверждение и молчи! Обнажиться перед тобой еще больше я не могу, даже если бы захотел. Вот моя кожа, мои внутренности, моя вина. Теперь ты видел всё. Удовлетворись этим!»
Мысль моя добралась до такого конца. Ее нагнала новая мысль. Не надо сдаваться, пока чудодейственный мозг еще способен найти какую-то возможность спасения. Я пока не изобличен. Мне только высказали обвинение. А это разные вещи. Иногда человек забывает об этом. И на какие-то мгновения пасует перед нагромождением косвенных улик. Но потом он освобождается от пытки. Ухватившись за убежденность в достоверности собственных воспоминаний. Правда, было многократно доказано, что определенные орудия — тиски для зажимания пальцев; раскаленные щипцы, вырывающие куски мышечной ткани; тлеющие угли, подкладываемые к ступням; тяжести, помогающие растягивать на дыбе тело, так что суставы выламываются наружу, — что такие орудия уничтожают последнее свидетельство невиновности: лепет собственного языка. — Но со мной-то дело еще не зашло настолько далеко. Я опомнился. В голове мелькнула новая мысль, достаточно ясная и очень простая: я должен прогнать Аякса. Зародившееся у него подозрение — поначалу довольно робкое, потом укрепившееся, а теперь подпитываемое жалостью к разрушенному божественному облику Тутайна — поколебать уже невозможно. Аякс должен уйти, что бы за этим ни воспоследовало. Предстоящие испытания — а они будут тяжкими — я как-нибудь вынесу, даже если все от меня отвернутся. Мне предстоит окончательное, неумолимое одиночество; и будет много грязи, брызжущей мне в лицо. —
Я намеревался еще прошлой ночью пересмотреть некоторые рисунки Тутайна. На это не хватило сил. Правда, последнее принятое мною решение вернуло мне некоторое подобие убогого покоя; но я казался себе чужаком. Я взглянул на лежащий на кровати рисунок, сделанный Тутайном в Уррланде. Я поднял его, держа против света. Я снова распознал то прошлое, по единственному белому штриху. Диван в той зале уррландского отеля, где мы жили. Я лежу на диване, подложив под себя пеструю тканую скатерть. В чугунной печке потрескивают, давая жар и пламя, березовые дрова. — И вот уже я стремительно проваливаюсь сквозь время до этого мгновения, до этого часа этой ночи, дождливо-влажно притаившейся за окнами. Тогда Тутайн увидел меня таким. Освещенным светом керосиновой лампы, наполовину спящим и наполовину мерзнущим. — Я решил, что закажу для этого рисунка рамку и повешу его над своей кроватью. Пусть даже кому-то это не понравится. Я не обязан ни перед кем отчитываться. Мои слова не вызывают доверия. Но я тем не менее буду и дальше лгать. Я буду все отрицать. Буду лгать ради чистого удовольствия от лжи. Тем более что такая возможность мне будет представляться нечасто. Немногие будут приходить, чтобы навестить меня.
О эта одержимость желанием писать, удерживать пережитое — — — В конце концов нами овладевает усталость. Процесс движется по накатанным рельсам. Наша память теперь собирает лишь немногие, по большей части отдаленные картины. Я увидел себя семнадцатилетним гимназистом; в руках я держал несколько свинцовых болванок, которые хотел положить на рельсы, чтобы колеса трамвая их расплющили. Кто-то сказал мне, что этого не следует делать. Я послушался… — У нас нет никакой власти над уже-бывшим. Оно иногда посещает нас, потом снова от нас ускользает. Область забвения всегда больше, чем резервуар доступной нам памяти. И потому ощущение стыда никогда нас не покидает.