Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Шрифт:
Вернувшись с почты, Аякс положил на стол тысячу крон. Значит, действительно лондонское исполнение симфонической оды состоялось. Наш почтовый чиновник передал свои извинения за то, что я получаю гонорар с опозданием: мол, распоряжение о выплате поступило еще два дня назад; но касса не располагала такой большой суммой. — На бланке почтового перевода мой издатель нацарапал от руки несколько слов: о счастливом поводе к перечислению денег.
Постоянно происходят события, о которых мы не могли знать, но которые тем не менее влияют на нашу судьбу. Из-за того, что касса деревенского почтового отделения не сумела сразу выплатить тысячу крон, радостное известие пришло ко мне с запозданием и большое пиршество, устроить которое Аякс наверняка уговорил бы меня, не состоялось. Простота ужина способствовала тому, что гости принялись рассматривать рисунки Тутайна, а это, в свою очередь, стало поводом для трагических разговоров. Поступление же денежной суммы — наутро после моего ночного, еще не созревшего решения — было равнозначно окончательному принятию
Я сказал:
— Вот твое жалованье. Мы договорились, что ты получишь его авансом. Я бы хотел, чтобы ты покинул мой дом третьего ноября.
Он уставился на меня, на мгновение утратив дар речи.
— Это… этого я не ждал, — выговорил он наконец. — Это против нашей договоренности.
— Напротив, это в точности соответствует нашему договору, — возразил я. — Я ведь оставил за собой право уволить тебя в любой момент, когда захочу.
— Я не думал, что ты боишься… меня… или из-за меня, — сказал он. — Я в самом деле не понимаю, какой повод или какая мысль… могли подтолкнуть тебя к такому решению.
Тут у меня с молниеносной быстротой возникла идея, что те слова, которые он швырял в меня давеча, в ночном разговоре, были лишь эффектным фейерверкам: театральным средством, призванным продемонстрировать его горячую любовь к покойнику, который внезапно стал зримым. — Нечто подобное происходит с нами, когда мы впервые видим статую меланхоличного Антиноя: этого нежного юноши с красивым телосложением, который утонул в Ниле. Мы понимаем экстатическую ярость, восторженную печаль Адриана и то, почему император возвысил таинственно исчезнувшего юношу до ранга богов, почему выбрал звезду, которой предстояло отныне носить имя Антиноя, приказал построить посвященные ему храмы, воздвигнуть обелиски и статуи, даже назвал именем погибшего город в Фиваиде. — Красота всегда обладает чудовищными преимуществами. Даже негодующие отцы Церкви не смогли удалить с неба ту звезду. Скульпторы вновь и вновь пытались воспроизвести божественное тело Антиноя. На протяжении столетий верующие танцевали перед его изображением. Даже мы пугаемся, когда видим одну из этих статуй в первый раз… Аякс нападал на меня с таким жаром, будто в моих силах было предотвратить смерть Тутайна. И будто то, что я ее не предотвратил, равносильно убийству. Теперь, похоже, он забыл свою внезапную любовь к Тутайну и свои обвинения: забыл и то и другое — и причину, и следствие.
Только сказал:
— До третьего ноября остается еще несколько дней. Я хочу попытаться… продумать все это… ты всегда вел странную жизнь. Живые и мертвые — для тебя между ними нет особой разницы.
Деньги он принял. Но из комнаты вышел словно оглушенный. За столом был очень молчалив. Поспешные мысли отбрасывали тени на его лицо. Всю вторую половину дня он провел у себя в комнате. Думаю, готовился навестить Оливу. Я слышал, как он обстоятельно моется и приводит себя в порядок. Когда один раз я приоткрыл его дверь, мне навстречу повеяло дикими парфюмерными ароматами.
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
Теперь его уже нет. Я так предполагаю. В его комнате стало совсем тихо. Он, наверное, вылез через окно. — Тьма замыкает пределы мира. Лампа создает шар зримого. Я положил в отбрасываемый ею световой круг два или три рисунка Тутайна. Мало-помалу я его вспоминаю с большей отчетливостью. Мне кажется, я вижу погребальную маску, которая охватывает все тело.
Мне в руки попал рисунок, которого я не знаю. Напрасно я пытаюсь найти в себе хоть какое-то воспоминание о нем. Остается предположить, что Тутайн его от меня намеренно скрывал. Это один из самых богатых штрихами, самых натуралистичных рисунков. На нем изображена девушка, которая превращается в каменную статую. Под ее ногами — профилированный, круглообточенный на токарном станке цоколь; дальний план образуют горы, линии гор, которые кажутся знакомыми — такие часто попадались мне на глаза в долине реки Уррланд. Девичье тело, будто высеченное из мрамора… Тутайн наверняка хотел создать впечатление, что речь идет о статуе; памятнике забытого культа, оставшемся в горах… Вереск и карликовые березы растут вокруг круглого отшлифованного цоколя. Однако кое-где поверхность мрамора оживает настолько, что становится человеческой кожей — и художник словно проговаривается, что моделью ему служил более хрупкий материал, чем камень. Лицо девушки скрыто в тени, которую отбрасывают воздетые руки. Можно предположить, что стыд, еще детский, побудил ее прикрыть веки. Яблочно-округлые груди полностью высвечены сиянием дня. Одно бедро напряжено; другое расслаблено, образует легкий изгиб и мерцает игрой закругленных мышц, тенями и светом. С бесконечной нежностью намечена одна складочка кожи, что выдает глубокое восхищение художника, его любовь. — Рисунок имеет подпись, как многие лучшие работы Тутайна; «Статуя богини, увиденной мною в семистах метрах над долиной Уррланда»{335}. И дату.
Я припоминаю тот вечер, когда пошел прогуляться вверх по долине, к озеру. На обратном пути местные парни подстерегли меня возле каменной осыпи и стали швырять в меня камни. Поранили мне лодыжку{336}. Я думал, что меня убьют. — Тутайн тогда прокомментировал случившееся как-то невнятно. И вот теперь я впервые вижу эту девушку, наверняка жившую на одном из высокогорных хуторов: девушку, из-за которой едва не расстался с жизнью. За истекшее с той поры время она, наверное, стала многодетной женой какого-нибудь крестьянина —
Не могу сказать, что рисунок меня обрадовал. Да и с чего бы мне радоваться? У Тутайна, выходит, были от меня тайны. Человек не выносит таких ситуаций, когда он совершенно открыт для другого. Тутайн и я, мы далеко зашли в плане взаимной открытости. Мы, можно сказать, заглянули друг другу под кожу. И все же мы не достигли той полной, повседневной профанной общности, что свойственна сиамским близнецам. Мы уберегли себя от подобной мерзости. Каждый из нас владел персональным резерватом для фантастических встреч с сомнениями, печалью и радостью. Каждый сохранил право на отрешенность, на недоступность. Тутайн никогда не расширял однажды сделанное им признание. Он владел своим убийством. Оно было собственностью его сознания. Я сейчас подумал: может, он потому так боялся добавлять к этому единственному признанию дальнейшие подробности, что однозначные слова дали бы новую пишу для угрызений совести; он сам знал свое преступление лишь приблизительно и потому опасался более точных знаний о нем. По крайней мере, содержание преступления было изменчиво. Любая женщина, к которой прикасался Тутайн, меняла это содержание. Так, оно было ужасно расширено Меланией, на которую Тутайн бросился с ножом. А эта девушка-статуя… возможно, смягчила преступление. Но даже одно-единственное слово, пусть и обращенное только ко мне, разрушило бы колдовство и снова разверзло бы щель ужасной раны. Это должно было оставаться в тайне: что Тутайн способен и любить женщин, не только их убивать.
Его характер — задним числом — меняется для меня. А ведь он сделал все, чтобы защитить мою память от этого разочарования, от этого низвержения в неопределенность: он смешал свою кровь с моей; в нашем ненадежном мире для меня должно было оставаться что-то надежное… чтобы картина нашей судьбы и наших поступков не могла подвергнуться искажению… Увы, разрушительные силы все-таки воздействуют на меня, проникая извне сквозь панцирь нашей отщепенческой воли, изготовленный с таким тщанием. Я чувствую, что не выдерживаю теперешних беспощадных феноменов и процессов, которые все решительней обретают черты зла. Я лишь с трудом согласовываю эту действительность — даже когда она притворяется щадящей — с моей жизненной философией… с моим представлением о происходящем… с моими знаниями о собственной плоти и плоти Тутайна. Когда-то мы оба были молоды, он и я. Уже одно это нас извиняло. Это было состоянием включенности в некий порядок. Это… не позволяло Мирозданию распасться на части. Почти полное отсутствие у нас жизненного опыта было неотъемлемой частью нашей анархии, украшенной флагами радости. Теперь, поблизости от меня, молод другой человек: Аякс. Если бы я захотел присоединиться к нему в его заговорах, в его протоплазменных фантазиях, мне пришлось бы вычеркнуть из своего сознания двадцать пять лет и еще раз взвалить на себя серую ношу утомительного обучения. Мне пришлось бы выпить напиток забвения — и все равно я бы ни на мгновение не почувствовал радость. Я ведь лишен утешения, даруемого нам милосердным — всего лишь двадцатипятилетним — возрастом. То, что моя жизнь уже находится в процессе распада, постоянно ощущается на языке как горький привкус, — даже если я стараюсь об этом не думать. Последних месяцев — моего бытия-с-Аяксом — вообще не должно было быть. Я сейчас не вправе решаться на подобный… эксперимент. А между тем он все-таки имел место. Эта непробиваемая глупость тоже входит в предустановленный план моей жизни — как и все действительное, так или иначе затрагивающее меня.
Прошлой ночью произошло столкновение. Некое тело, брошенное издалека, ударилось в недвижную, глухую, невежественную стену. Силы, таящиеся в человеческой душе, кричали как дикие звери. Кричали очень громко.
Сегодня тихая ночь. Я пытался работать над концертной симфонией. Это не удалось. Что ж, пожелаю себе спокойного сна, чтобы тело хорошо отдохнуло, а душа тем временем получила необходимую пишу.
Я ошибался. Аякс, оказывается, не покинул дом. Едва я улегся в постель — лампа еще горела, — он вошел ко мне в комнату, держа в руках вторую лампу. Он сразу поставил ее на пол и присел на край кровати. Его окутывали клубы сладких парфюмерных ароматов. Он был в шлафроке из серой невыразительной ткани. Собственный его облик будто стерся. Сильный запах казался единственным подтверждением его телесности. Он сразу начал говорить.
— Я бы хотел кое-что тебе рассказать. Мы должны преодолеть страх друг перед другом. Твой пистолет я похитил из ночной тумбочки некоторое время назад. Теперь ты должен знать это. Я счел такой поступок уместным. Потому что я решился… я готов даже на самые крайние меры, лишь бы только восстановить наши разрушившиеся отношения. Я больше не хочу вглядываться в твое прошлое. Поскольку предчувствую многообещающее будущее. Только непросветленный страх все еще разделяет нас. Мне случалось переваривать разного рода знакомства, моя душа закалена жизнью. Но недавно я впервые помог убийце избавиться от ящика, в котором он спрятал останки своей жертвы…