Части целого
Шрифт:
— Да, совсем забыла, с тобой хочет поговорить Брайан.
— Кто?
— Его зовут Брайан.
— Возможно, так оно и есть, но я не знаю, о ком ты.
— Он как бы мой бывший бойфренд.
Я приподнялся и сел.
— Как бы?
— На днях перебросились с ним несколькими словами.
— Так ты с ним по-прежнему разговариваешь?
— Случайно столкнулись.
— Случайно столкнулись… — Мне ее слова не понравились. Уверен, что бы люди ни утверждали, случайно они друг с другом не сталкиваются. — Что ему от меня надо?
—
— Я? Вернуть работу?
— Я не в курсе, в чем дело. Повстречайся с ним сам и сам все выясни.
— Нет уж, спасибо.
Она недовольно посмотрела на меня, перекатилась на другой бок и отвернулась. Следующие десять минут я любовался ее голой спиной и рыжим пушком на выпирающих, словно кили досок для серфинга, лопатках.
— Хорошо, я подумаю, — наконец проговорил я.
— Не стоит стараться! — отрезала Каланча.
Наш медовый месяц проходил так: мы часами непрерывно смотрели друг на друга. Иногда за этим занятием проходил целый день. Иногда ее лицо то расплывалось, то снова становилось резким. Иногда казалось чужим. Иногда вовсе не воспринималось лицом, а лишь странным соединением черт на белой, туманной основе. В то время мне казалось, что мы друг к другу настолько прикипели, что нас невозможно разъединить без того, чтобы один из нас не лишился руки или губы.
Все, разумеется, шло великолепно. Ей не нравилось, что я так и не оставил привычку мысленно перебирать знаменитых актрис, с которыми хотел бы переспать, если стану богатым.
Мне не нравилось, что она неразборчиво восприимчива и наполовину уверовала в теорию сотворения мира и что все сделано Богом.
Ей не нравилось, что я не испытываю неприязни к искусственным грудям.
Мне не нравилось, что, когда ей становилось грустно, она целовалась, не разжимая губ.
Ей не нравилось, что я всеми средствами пытался их разжать: губами, языком, большим или указательным пальцем.
Когда я от кого-нибудь слышал, что отношения — это работа, я поднимал того на смех, ибо считал: отношения, подобно дикому саду, должны взрастать самостоятельно. Теперь я понимаю: они и в самом деле работа, причем работа безвозмездная, добровольная.
Недели через две после того как началась наша связь, ко мне в хижину, сделав вид, что прячется от дождя, заглянул отец.
— Давно не виделись. Видимо, любовь занимает много времени.
— Так и есть.
По лицу отца я догадался, что его подмывает поделиться дурными новостями, которые он больше не в состоянии держать в себе.
— В чем дело? — спросил я.
— Ни в чем. Наслаждайся, пока все длится.
— Непременно.
Он замер, как стоячая вода.
— Джаспер, мы никогда не говорили с тобой о сексе.
— И слава Богу.
— Хочу тебе сказать одну вещь.
— Давай.
— Хотя пользоваться презервативом так же оскорбительно для чувств, как надевать на язык ветроуказатель
— Ветроуказателем?
— Презервативом.
— Хорошо.
— Чтобы избежать исков по установлению отцовства.
— Хорошо, — повторил я. Мне не требовались подобные инструкции. Никому не нужны разговоры о сексе. Бобр делает запруду, птица вьет гнездо, паук плетет сеть, и никто их этому не учит. Половые отношения из той же категории. Мы рождаемся со знанием, как это делается.
— Хочешь что-нибудь почитать о любви? — спросил отец.
— Нет, я хочу ею заниматься.
— Ну и на здоровье. «Пир» Платона вряд ли будет тебе полезен, если только твоя подружка не тринадцатилетний греческий мальчик. К Шопенгауэру я бы тоже не стал обращаться. Он пытается убедить читателя, что человеком владеет неосознанное желание размножать свой вид.
— Я не желаю ничего размножать. И уж меньше всего свой вид.
— Вот и славно. — Отец засунул руки в обтрепанные карманы брюк спортивного костюма и закивал мне с полуоткрытым ртом.
— Папа, — спросил я, — помнишь, ты говорил, что любовь — это удовольствие, стимулятор и развлечение?
— Угу.
— Ты забыл упомянуть кое-что еще. Если любимому человеку грозит опасность хотя бы раз в жизни занозить палец, объедешь весь свет и превратишь все деревянные поверхности в глянцевые, только бы этого не случилось. Вот что такое любовь.
— М-м-м… Возьму на заметку, — пробурчал отец.
А вечером в постели я обнаружил под подушкой нечто объемистое. Тринадцать томов книг — от Шекспира до Фрейда. Ночью я не сомкнул глаз и, пролистав половину из них, усвоил: согласно знающим людям, нельзя любить без страха, однако любовь без страха и есть искренняя, зрелая любовь.
Я понял, что идеализировал Адскую Каланчу, ну и что из того? Рано или поздно каждый начинает что-то идеализировать — оставаться ко всему равнодушным не в природе человека. Вот я и начал идеализировать ее. Но любил ли я Каланчу? Была ли моя любовь зрелой или была незрелой? Я знал метод, как это выяснить. Решил: можно считать доказанным, что влюблен, если внезапно почувствую, что боюсь ее смерти так же остро, как своей. Мило и романтично так утверждать, но это была бы ложь. Знали бы вы, сколь глубоко мое желание сохранить себя нетронутым в веках, тогда бы не стали отрицать, что страх смерти возлюбленной — чистейший романтизм.
Я все-таки позвонил ее как бы бывшему бойфренду Брайану.
— Говорит Джаспер, — назвался я, когда на другом конце провода подняли трубку.
— Джаспер! Спасибо, что позвонил!
— Так в чем дело?
— Мы можем встретиться и выпить?
— Зачем?
— Просто так — поболтать. Знаешь «Королевского бэтсмена» у Центрального вокзала? Приходи к пяти.
— Приду в пять двадцать три, — ответил я, дабы сохранить контроль над ситуацией.