Частичка тебя. На память
Шрифт:
— Так что вы хотели, Николай Андреевич? — напоминаю я, ощущая какую-то странную паузу в нашем разговоре. — Что-то важное?
— Да, — Ник рвано вздыхает, словно сам себя не одобряет, — только моя просьба может показаться тебе некорректной, Энджи.
Нужно запретить ему называть меня этим уменьшительно-ласкательным. Это слишком больно, слышать его из раза в раз. При том, что мы уже давно не проводим время вместе — то, что он по-прежнему пользуется этим сокращением моего имени, ужасно странно. И бередит
— Давай уже, — нехорошее предчувствие начинает посасывать у меня под ложечкой. И оно меня не обманывает, на самом деле.
— Я хочу увидеть твои документы из клиники, — твердо и категорично произносит Ник, — контракт, заключение о беременности, все что у тебя есть.
Да твою ж мать!
24. Ник
Я не тороплю, потому что во многом — догадываюсь, что именно я услышу. И…
— А с какого это, собственно говоря, лешего? — звучит резкий и вполне ожидаемый ответ.
— Энджи…
— Вы мне кто, Николай Андреевич? — она перебивает меня, позволяя себе откровенное раздражение в голосе. — Может быть, вы мне муж? Жених? Любовник? Нет. Вы — мой начальник. Отношения у нас сугубо деловые. С чего бы это мне настолько пускать вас в свою личную жизнь?
Строго говоря — она права. Оговоренные условия нашей совместной работы не предполагают подобного сближения.
Господи, как же бесит этот разговор. Бесит требуемой для него прямотой, которую просто невозможно ничем смягчить. Вот только если я хочу получить свои ответы — нужно стоять на своем до конца.
— У меня есть некие сомнения, Энджи, — медленно проговариваю, — я хочу разрешить их максимально быстрым и доступным методом.
— В чем у вас вдруг возникли сомнения? — кислотный тон Эндж может растворять серебряные ложки, — и на каком, собственно, основании?
На основании моего воспаленного идиотизма.
— Ты можешь просто показать мне документы, без объяснений. Я думаю, в противном случае, этот разговор примет неприятный оборот, а допускать его мне бы не хотелось.
В первую очередь и потому, что настроение Анжелы сейчас меня очень заботит. А я и так его сегодня подпортил. Потом еще и её потеря…
Откровенность сейчас все точно испортит, хотя казалось бы, куда уж хуже.
Снова молчаливая пауза. Ох, какие длинные посылы Эндж сейчас заворачивает мысленно…
— Иными словами, вы сомневаетесь во мне, Николай Андреевич, — тон моей собеседницы становится холоднее, — уточните же, в чем именно, а то я что-то не догоняю!
Интересно, она и вправду не понимает? Или так убедительно прикидывается?
Моя паранойя нашептывает мне, что куда вероятнее второй вариант, что-то ей подозрительно,
Что ж, ладно. Хуже уже не будет.
— Меня просто тревожит один вопрос, Энджи, — я проговариваю медленно, тщательно подбирая каждое слово для этого предложения, — если бы твой ребенок был… Нашим с тобой. Сказала бы ты об этом мне? После всего произошедшего за эти недели?
Я слышу глубокий выдох с той стороны трубки. Либо я довел Энджи до бешенства, либо… Либо кто-то пытается собраться с мыслями и пытается задурить мне голову…
— Давайте я опять перефразирую, Николай Андреевич, — сладко и зло тянет Анжела, понижая тон, — если бы вдруг нечаянно обнаружилось, что у нашей с вами ночи, которую вы лично назвали ошибкой и попросили вообще никому о ней не распространяться, вдруг обнаружились последствия, сказала бы я о них вам, после вашей убедительной просьбы не нарушать границ вашей личной жизни и никакими средствами не мешать развитию отношений с вашей девушкой, пригрозив мне в ответ проблемами на рабочем месте, куда я только-только устроилась из-за моих, известных вам, проблем? Так?
Ты могла просто садануть мне по затылку бейсбольной битой. Эффект был бы даже менее щадящим.
Столько ошибок — и с ней одной. Будто бы с любым человеком в мире я могу вести себя корректно и правильно, а Энджи огребает за них за всех.
— То есть ты не сказала? — произношу, пытаясь выровнять дыхание. — Итвой ребенок…
— Нет, — резко перебивает меня девушка, — этот ребенок — только мой. И его отец — безымянный донор, имени которого я просила мне в договоре не указывать.
— И ты можешь показать мне этот договор, Эндж?
— Я могу, — почему-то в её тоне мне мерещится злорадство, — при одном условии, Николай Андреевич.
— При каком?
— Как только договор из моей клиники ляжет в ваши руки, вы не будете называть меня иначе чем Анжела или Анжела Леонидовна.
— Эндж…
Эта просьба походит на удар поддых. Для меня это было последним «сувениром» на память о трехлетней дружбе. Дань светлой памяти, и я не хотел бы так просто от неё отказываться…
— Я не желаю, чтобы ты меня так называл, так яснее? — она переходит на сердитое шипение. — Смею напомнить, это ты перестал со мной общаться. Ты ведешь себя неуместно. Раз за разом. Хорошо, я позволю тебе увидеть мои бумаги, хотя они тебя вообще никаким боком не касаются. Но и ты должен исполнить мою просьбу. Иначе, катись-ка ты, Ольшанский…
— Хорошо, — устало соглашаюсь я, задевая взглядом предмет, с сегодняшнего дня поселившийся в спальне моей квартиры, — хорошо, я согласен выполнить это условие. Только после того, как увижу твои бумаги.