Частная жизнь женщины в Древней Руси и Московии. Невеста, жена, любовница
Шрифт:
Шагом к изменению представлений о женщине в XVI — начале XVII века стало признание допустимости ситуации, при которой безнравственный поступок совершался не «девкой-кощунницей», не коварной обольстительницей, а мужчиной. Это обнаруживается в «Сказании о молодце и девице» (XVII век), основанном на сюжете совращения невинности прожженным сердцеедом. Вероятно, несмотря на разработанность законов, карающих за растление, а также массовость подобных примеров, случаев реальных наказаний за такие проступки в Московии было не слишком много. Кстати, автор «Сказания», равно как и сочинитель «Повести о Фроле Скобееве», меньше всего сочувствует женщине («невзирая ни на какой ее страх») и с трудом скрывает восторг решимостью мужчины. Мужская половая активность в доиндустриальных обществах была предметом столь же пристального внимания, что и их воинские доблести. [339] До женских ли тут чувств!
339
Фацеции. С. 45; ПоФС. С. 57; Николс Д. Домашняя жизнь средневекового города: женщины, дети семья в Генте XIV в. // Средневековая Европа глазами современников и историков. М., 1994. С. 319.
С другой стороны, именно в литературе раннего Нового времени начало постепенно формироваться представление о существовании в среде «обышных» людей — мирян, а не иноков — женщин высокодуховных и высоконравственных. Весьма показателен в этом смысле хрестоматийный эпизод «Повести о Петре и Февронии» с зачерпыванием воды по разные стороны лодки («едино естество женское есть»). Впервые в русской литературе назидание, касающееся
340
Образцовый в данном случае означал, что он был «плотногодия»; не случайно Петр обращается к жене со словами «О, сестро, Еуфросиниа!» (ПоПиФ. С. 238).
341
Пчела. XVII в. С. 341; «О союзе любве» XVII в. // РО РГБ. Собр. Ундольского № 532; Вечеря. С. 134; Елеонская А. С. Концепция личности у славянских гуманистов // Славянские литературы. М., 1988. С. 99.
Морализаторский момент в повести ничуть не мешал «воспитанию чувств», в том числе любовных, ведь аскетизм Февронии касался не жизни «всех и каждого» (это понимали, должно быть, и современники), а лишь редкостного «подвига». Образ Февронии дополнял ряд ярких и острохарактерных героинь русской литературы XVII века, но в то же время противостоял им. Будучи принципиально не массовым, он, однако, был смягчен отходом от прежних крайностей.
Древнерусская светская и церковная литература в образах «доброй» и «злой» жен, «предельных» в своей «положительности» и «отрицательности», отразила с известной условностью пути изменения нормы и, как следствие этого, превращения отвергаемого поведения сначала в условно принимаемое, а затем в признаваемое. Переход от статичных, «вневозрастных», однохарактерных в своей благостности или, напротив, порочности женских образов к сложным, эмоциональным, неоднозначным, а порой и страстным натурам литературы XVI и особенно XVII века происходил под влиянием тех изменений и процессов, которые происходили в «женской истории» (и отечественной истории вообще!). Умонастроения русских людей, их воззрения на частную жизнь своих «подружий», «лад», «супружниц» прошли в X–XVII веках эволюцию от осуждения богатого мира женских чувств к его постепенному признанию. И литературный материал — как светский, так и церковный — отразил эти трансформации.
Глава V
«Свет моя, Игнатьевна…»
Шестивековая история древнерусской литературы (X–XVI века) в значительной степени подготовила новое восприятие супружеской и, шире, социальной роли женщины, как равным образом и многие другие изменения в умонастроениях россиян в предпетровское время.
Было бы наивным, однако, судить по литературным произведениям (в частности, «Повести о Петре и Февронии») о «смягчении нравов» народа в целом. Бытовые подробности интимной жизни женщин эпохи Ивана Грозного и Бориса Годунова, которые можно воспроизвести — хотя и с известной приблизительностью — с помощью сборников исповедных вопросов, епитимийников и требников, представляют картину, диаметрально противоположную романтически-возвышенному полотну, созданному Ермолаем-Еразмом. Речь идет даже не о «грубости» нравов, но о примитивности потребностей людей, что особенно легко отметить в области интимных отношений. Вся эротическая культура (если она вообще была в России XVI–XVII веков!) оставалась сферой их эгоизма.
Сексуальная жизнь женщины в браке — а она должна была подчиняться церковным нормам — интенсивной быть не могла. На протяжении четырех многодневных («великих») постов, а также по средам, пятницам, субботам, воскресеньям и праздникам «плотногодие творити» было запрещено. Между тем в литературных памятниках предпетровского времени можно обнаружить довольно подробные описания нарушений этого предписания: «В оном деле скверно пребывающе, ниже день воскресенья, ниже праздника Господня знаша, но забыв страх Божий всегда в блуде пребываше, яко свинья в кале валяшеся…» [342] Частые и детальные констатации прегрешений подобного свойства (названные в епитимийных сборниках «вечным грехом») создают впечатление о далеко не христианском отношении прихожанок к данному запрету. Невыполнимой мечтой проповедников показались в XVII веке недельные воздержания и путешественнику-иностранцу. [343]
342
ПоСГ. С. 41.
343
МДРПД. С. 43, 67, 116, 207; Котошихин. С. 10; Mi'ege G. A Relation of Three Embassies from his Sacred Majestie Charles to the Great Duke of Muscovite, the King of Sweden and the King of Denmark. London, 1969. P. 74; Исповедь. С. 273–279. При строгом соблюдении христианских запретов на интимные отношения у супругов в Средневековье оставалось бы лишь по 5–6 дней в месяц. См.: Flandin J.-L. Un temps pour embrasser. Paris, 1983. P. 56–57.
«Отцы духовные» требовали от прихожанок подробной и точной информации о прегрешениях, но одновременно, противореча себе, полагали, что «легко поведовати» может только морально неустойчивая «злая жена». На одной из ярославских фресок XVII века изображена «казнь жены, грех свой не исповедавшей» — судя по казни (змеи-аспиды кусают «сосцы»), «грех» этой «кощунницы» имел прямую связь с интимной сферой. [344] Между тем к началу Нового времени отношение к «соромяжливости» (стыдливости) женщины ужесточилось. [345] Проповедники настаивали на предосудительности какого бы то ни было обнажения и разговоров на сексуальную тему, [346] запрещали изображение обнаженных частей тела. [347] Намек на извечную женскую греховность присутствовал в популярных произведениях светской литературы, пропагандировавшей идею постыдности любой «голизны»: «…аще жена стыда перескочит границы — никогда же к тому имети не будет его в своем лице». [348]
344
РИБ. Т. VI. C. 43; Казнь жены, свой грех не исповедавшей. Фреска церкви Иоанна Предтечи в Ярославле. Сер. XVII в. // ИРЛ. Т. II. М.; Л., 1948. С. 178 (вклейка).
345
Matthews Grieco S. F. La retour de la pruderie // Duby G., Perrot M. (Dir.) Histoire des femmes en Occident. Paris, 1991. V. III. P. 76.
346
Афанасию Никитину еще в XV в. показался отвратительным обычай индусок «сбривать не собе все волосы», особенно «хде стыд» (Хождение за три моря Афанасия Никитина. 1466–1472. М., 1960. С. 63); с течением времени обнажения стали еще предосудительнее: «Ничтоже пред очесы человеческими обнажит еже обыкновение и естество сокровенно имети хочет» (Епифаний. С. 330). Из переводных текстов изымались все «неполезные» (и прежде всего любовные) сюжеты и сцены. См.: Белобородова О. А., Творогов О. В. Истоки русской беллетристики. Л., 1970. С. 192.
347
«Лики святых они пишут с величайшею скромностью, гнушаясь тех икон, на которых есть непристойное изображение обнаженных частей тела» (Поссевино А. Исторические сочинения о России XVI в. М., 1983. С. 211).
348
«Обычаи жен». Конец XVII в. // РО РНБ. Собр. Толстого. 11–47. Q. XVII. 2. Л. 34.
В литературных произведениях XVII века можно найти первые упоминания о том, что девушке и женщине «соромно» раздеваться при слугах-мужчинах, особенно если это слуги «не свои» («како же ей, девичье дело, како ей раздецца при тебе? — Так ты ей скажи: чего тебе стыдиться, сей слуга всегда при нас будет…»). Подобного взгляда на постыдность обнажения, особенно в отношениях с законной супругой, в среде «простецов» невозможно даже предположить: пословицы о стыде говорят о разумной естественности в таких делах («Стыд не дым, глаз не выест», «Стыд под каблук, совесть под подошву»). [349]
349
«Наивная беспечность, с которой все, вплоть до интимнейших сцен, происходило в присутствии посторонних» являлось, по мнению Й. Хейзинга, типичным для «обиходных форм любви в Средневековье». См.: Хейзинга Й. Осень Средневековья. М., 1988. С. 135; ср.: Снегирев. С. 115.
Тогда же, в XVI — начале XVII века, в назидательных сборниках появилось требование раздельного спанья мужа и жены в период воздержанья (в разных постелях, а не в одной, «яко по свиньски, во хлеву»), [350] непременного завешивания иконы в комнате, где совершается грешное дело, снятия нательного креста. [351] Эпизод «Повести о Еруслане Лазаревиче», рассказывающий о том, что герой «забыл образу Божию молиться», когда «сердце его разгорелось» и он «с нею лег спать на постелю», позволяет предположить, что и для мужей, и для «женок» нормой являлась непременная молитва перед совершением «плотногодия». Достаточно строгим оставалось запрещение вступать с женой в интимный контакт в дни ее «нечистоты» (менструаций и шести недель после родов). [352] Применение контрацепции («зелий») наказывалось строже абортов, который, по мнению православных идеологов, был единичным «душегубством», а контрацепция — убийством многих душ. [353]
350
«Устрои ему обычную постелю, сама же с вечера возлегаше на печи бес постели, и мало сна приимаше…» (ПоУО. С. 101).
351
МДРПД. С. 51, 65, 241; Исповедь. С. 92, 145, 148, 151, 161, 279; раздельное спанье могло быть осуществлено лишь в домах элиты; особо строго к требованию «опочивать в покоях порознь» относились в царской семье (см.: Котошихин. С. 14); простой народ спал «на печи, рядом мужчины, женщины, дети, слуги и служанки, под печами мы встречали кур и свиней» (Олеарий. С. 203, 222); Требник 1606 г. // Collection of Printed Slavonic Books. University of Toronto. № 49. P. 671; Русский требник. XVI в. // Болгарская национальная библиотека. София. Рукописный отдел. N.246 (103). Л. 135.
352
ПоЕЛ. С. 309; Несмотря на положительное влияние этой рекомендации на здоровье женщин, «подтекст» ее был отнюдь не гигиенический. Женщина считалась «ответственной» за временную неспособность к деторождению, любое же кровотечение могло означать самопроизвольный или, хуже, специально инициированный аборт (отсюда — требование немедленно покинуть храм, если месячные начались у нее в церкви). Также в Европе: Flandrin J. L. Un Temps pour embrasser… P. 73–82. Осужденную на казнь женщину в Московии в течение этих 6 недель не подвергали наказанию, равно как беременную — до родов и 40 дней после их. См.: Законодательные акты Русского государства второй половины XVI — первой половины XVII в. Л., 1986. № 244. С. 179.
353
МДРПД. С. 59, 61,64; РИБ. Т. VI. С. 57; 5 лет епитимьи за аборт против 7 лет за контрацепцию: Требник 1656 г. // Hillandar collection. Hillandar Library. Ohio State University. № 170. Л. 89 п.
Наказания и штрафы за контрацепцию и аборты возрастали, когда речь шла о внебрачных интимных связях московиток. Подобные «приключения» нередко разнообразили их частную жизнь, хотя «прелюбы» (адюльтер) карались строже «блуда» (сексуальных отношений вне брака). [354] Тем самым подтверждалась патриархально-иерархическая основа семейных отношений: жена-изменница выставляла мужа на посмешище, нарушая традицию подчинения (в тексте одной из повестей XVII века это выражено в восклицании одной из «согрешивших»: «Владыко, [яз] не сотворих любодейства, ниже помыслех на державу (власть. — Н. П.) твою…» [355] ). О том, что авторы нравоучений о злых женах-прелюбодейницах и блудницах списывали их портреты с натуры («тако сотвори, еже не любити ей мужа своего, но возлюбити есми того» юношу, «мужа же своего не хотя и имени слышати») — говорит немалое число летописных и иных рассказов, [356] а также колоритные изображения греховных связей на поздних фресках. [357]
354
МДРПД. C. 41, 127, 152; РИБ. Т. VI. C. 870–871.
355
ПоЦиЛ. С. 430.
356
ПСРЛ. Т. I. С. 34. Под 980 г.; Т. II. С. 106. Под 1173 г.; С. 135–136. Под 1187 г.; С. 136–138. Под 1188 и 1190 гг.; ПоКГ. С. 9; «и воссташа играша плясанием и по плясании начаша блуд творити с чюжими женами и сестрами» (ПДРЦУЛ. Вып. 3. СПб., 1897. С. 104); в поздних источниках — переводных фацециях XVII в. — явление это нашло отражение в некоторых комментариях и добавлениях, дописанных переводчиками в Московии. См.: Фацеции. С. 14, 32, 41, 45.
357
Фрески церкви Иоанна Предтечи в Ярославле. Сер. XVII в. // ИРЛ. Т. II. М.; Л., 1948. С. 178.
Сопоставление текстов сборников исповедных вопросов, фольклорных записей и литературных памятников конца XVI–XVII века приводит к выводу не столько о «сужении сферы запретного» в предпетровской России, [358] сколько о расширении диапазона чувственных — а в их числе сексуальных — переживаний женщин того времени. Переживаний, которые все так же, если не более, считались в «высокой» культуре «постыдными», греховными (в России XVII века сформировался и канон речевой пристойности), [359] а в культуре «низкой» (народной) — обыденными и в этой обыденности необходимыми. [360]
358
Лихачев Д. С. Будущее литературы как предмет изучения // Новый мир. 1969. № 9. С. 171.
359
Демин А. С. Отрывки неизвестных посланий и писем XVI–XVII вв. // ТОДРЛ. М., 1965. Т. XXI. С. 193 (оригинал: РНБ. Q. XVII. 67. Л. 212об — 213).
360
Пушкарева Н. Л. Сексуальная этика… С. 51–103; Кон И. С. Сексуальность и нравственность// Этическая мысль — 1990. М., 1990. С. 58; «Живот на живот — все заживет», «Тело в тело — любезное дело», «Грех — пока ноги вверх, а опустила — Господь и простил» (СС. С. 48, 58,64).