Частная жизнь женщины в Древней Руси и Московии. Невеста, жена, любовница
Шрифт:
«Добрые жены» в русской литературе, став не столь одноплановыми и однохарактерными, несколько потеснили «жен злых», но образы последних не только сохранились в светских и церковных памятниках, но и тоже модифицировались, стали более «объемными», жизненными. Их, например, реже стали рисовать «злообразными»: напротив, в «беседах о женской злобе» XVII века они прежде всего молодые красотки, кокетки, «прехитро» себя украшающие. Тем более это характерно для популярных переводных повестей, в которых бывшие «злые жены» стали рисоваться смышлеными, практичными и умеющими добиться желаемого. Таким женщинам нередко принадлежали симпатии авторов, переводчиков и читателей. [399]
399
ПДРЦУЛ. СПб., 1897. Вып. III. С. 121–124; Фацеции. С. 82–95. Каким бы «бродячим» ни был сюжет переводных новелл и фацеций, русский быт и русская обстановка «просвечивали» сквозь повествование, позволяя современному исследователю отделять «иноземное» от «отечественного». См. подробнее: Скрипиль М. О. Неизвестные и малоизвестные повести XVII века // ТОДРЛ. М.; Л., 1948. Т. VI. С. 331.
Одновременно «добрые жены» стали часто рисоваться «изрядными» красавицами, способными возбудить «вожделенье», «огнь естественный, не ветром разгнещаемый», «скорбь сердца» в разлуке, «неутешное тужение». Между тем в течение нескольких столетий церковь усиленно навязывала иное представление (житейски,
400
Беседа. С. 493; ПоК. С. 81; ПоСГ. С. 43; Адрианова-Перетц В. П. Древнерусская литература и фольклор. Л., 1974. С. 161.
401
Слово о женах добрых и злых. XVII в. // РО РНБ. Собр. Кир. — Белоз. монастыря. № 9/1086. Л. 119об. То же в «Поучении» Аввакума: «А прелюбодейна румянами, белилами умазалася, брови и очи подсурьмила, уста багряноносна…» (подробнее см.: Иоанн экзарх Болгарский в сочинениях Аввакума // ТОДРЛ. М.; Л., 1963. Т. XIX. С. 371).
Единственное качество «злых жен», которое московиты XVII века продолжали глубоко осуждать, — это их вероломство, склонность к обманам и изменам, причем именно изменам супружеским. Настойчивое приписывание прежде всего женщинам склонности к непостоянству и легкомыслию заставляет видеть в текстах о «злых женах» XIV–XVII веков мужское себялюбие. Пожалуй, благодаря ему «женка некая» (жена Бажена), обманывавшая мужа со своим «полубовником» Саввой в «Повести о Савве Грудцыне», жена купца Григория, «впадшая во блуд с неким жидовином», а также «бесноватая» Соломония из одноименной повести оказались наделены авторами-мужчинами безусловными отрицательными характеристиками. Но появилось и отличие от ранних текстов: «уловление» женой «юноши к скверному смешению блуда», измена «женки» Григория, сожительство Соломонии со «зверем мохнатым» изображались уже не как собственные побуждения беспутных от природы женщин, а как вмешательство в их судьбы «диавола-супостата». [402]
402
ПоСМ. С. 195; ПоСГ. С. 40; ПоК. С. 79–85; ПоКГ. С. 95; ПоБЖС. С. 153.
И одновременно в качестве образцов для подражания стали появляться в посадской литературе описания таких женских качеств, как находчивость, смекалка, «ухищрения» (ранее характеризовавшие лишь «хытрости» «злых жен»), проявленные в умении устоять под напором поклонников и сохранить верность истинно «доброй жены». [403] Лучший пример тому — «купцовая женка» Татьяна Сутулова («Повесть о Карпе Сутулове»). Практичная, смелая, деятельная, активно охраняющая свой семейный очаг и ничуть не похожая на своих предшественниц, «добрых жен» из Прологов и псевдозлатоустовых «слов», эта героиня русской жизни XVII столетия предстала перед современниками полной противоположностью уныло-назидательной в своей добродетельности Февронии. Весь сюжет повести закручен вокруг добивающихся расположения Татьяны поклонников, каждый из которых мечтал с нею «лещи» («Ляг ты со мною на ночь…»). Автор впервые в русской литературе изображал женщину в такой ситуации не возмущающейся настойчивостью похотливых мужчин, не одержимой праведным гневом, а посмеивающейся над ними и даже извлекающей выгоду из происходящего. «Подивившись» хитрости супруги, муж «велми похвалил» ее не только за «соромяжливость», но и за умение сделать свой «целомудренный разум» источником весьма значительного денежного «примысла». [404]
403
Ср. также в жартах: «О жене благоразумной…» // РО БАН. № 45. 5. 30. Л. 192–194.
404
ПоКС. С. 70.
С сочувствием проделкам наглого Фрола и Аннушки обрисовал автор «Повести о Фроле Скобееве» обман ими родителей. Причина в том, что речь в повести шла не об обмане законного мужа, а «всего лишь» о притворстве перед лицом прежних властителей судьбы девушки. [405] Так, неожиданно возникшее в посадской литературе XVII века сочувствие женщине, нарушившей житейскую мораль — презревшей теремное заточение или власть отца над своей судьбой, — парадоксальным образом содействовало укреплению идеала супружеской верности. Этот идеал, понимаемый прежде всего как верность жены мужу и издавна пропагандируемый церковной литературой, да и народной мудростью, приобрел в XVII веке новые краски.
405
ПоФС. С. 55–65.
Верность супруги стала пониматься как нравственный постулат, как предпосылка «согласного жительства во владелстве и в дому», неверность — как «погыбель и тщета» любого, самого крепкого и богатого домохозяйства. Причем отношения в семье прямо проецировались на державу: «несогласие» и «несогласное жителство» в государстве уподоблялись неладам в семье, где жена неверна мужу, и обещали стране гибель. [406]
Нравственный идеал верности супругов «до гроба», пропагандировавшийся официальной моралью, — идеал верности, основанной не на бесстрастности и холодной рассудочности (как у Петра и Февронии), а на искреннем, живом, отнюдь не религиозном чувстве, — постепенно перерастал в народный, находя отражение не только в переводной литературе, но и в посадских повестях, в которых стала акцентироваться незаменимость избранника для любящего сердца женщины: «Твори, господине, еже хощети! Аз тебе передаю и дом весь… Аз бо с тобою вечно хощу жити!», [407] «Образ (портрет. — Н. П.) твой сотворила, чтобы мне зрети на него и твою любовь во всяк час поминати».
406
«О несогласии в советех». Конец XVII в. // РО РНБ. Собр. Толстого. II-47. Q. XVII. 2. Л. 13.
407
ПоПЗК. С. 328–367. Подробнее см.: Кузьмина В. Д. Рыцарский роман на Руси. М., 1964. С. 155; ВЗ. С. 378–379; Повесть о неком купце Григории. Список БАН // Скрипиль М. О. Неизвестные и малоизвестные русские повести XVII в. ТОДРЛ. М.; Л., 1948. Т. VI. С. 329, 331.
Размышляя над возможностью «воспитания» жены, даже «жены злой», современники царевны Софьи и царицы Натальи Кирилловны, княгини Татьяны Ивановны Голицыной и других активных и деятельных женщин конца XVII века все чаще приходили к выводу, что «сварливую и гневливую» жену можно «преходить разумом», а не «учащая раны» и не «бия ее жезлом», как в то делали столетием раньше. [408]
О том, что в семьях допетровского времени мужья часто били и мучили своих жен и это было нормой семейных отношений, современные историки судят на основе судебных актов, источников церковного происхождения (текстов о «злых женах»), [409] по некоторым сообщениям путешественников-иностранцев и, конечно, Домострою. Без сомнения, в Средние века, когда жизнь людей была наполнена насилием, вряд ли семейная жизнь отличалась душевностью. Это утверждение, по-видимому, верно как для взаимоотношений супругов, так и родителей и детей. Материалы судебных дел начиная с XI–XII веков (в том числе берестяные грамоты) подтверждают многочисленность случаев, когда муж избивал жену: «И он, Иван, в таких молодых летех пиет, и напився пиян свою жену бьет и мучит, а дому государь своего не знает, у Ивана жена да сын всегда в слезах пребывает…»; [410] «тот Артемий Михайлов, забыв страх Божий, пьет, а свою жену, а мою племянницу, безпрестанна мучит, и что было за нею приданова — то все пропил…» и т. д. От судебных памятников [411] не отстают и литературные. Но в отличие от первых, зафиксировавших ситуации беспричинных, казалось бы, семейных конфликтов, посадские повести XVII века, как правило, очень точны в описании мотивации мужской несдержанности в отношении жен: чаще всего это «чюжеложьство» и «скверное хотение» (к «блуду» вне брака) законной супруги. [412]
408
«Ответ Сократов» // Там же. Л. 35.
409
Подобные сообщения есть и у Даниила Заточника, и в «Беседе отца с сыном о женской злобе» («аще бьеи ю жезлием или пинанием или за волосы рванием, и она злобою своею, что змия шипит, в сердце его злохитрством секнет…» (РО РНБ. Собр. ОЛДП. Q. 18. Л. 156об. — 157).
410
МосДиБП. № 52. С. 68–69 (1655 г.).
411
МосДиБП. № 7 (отд. 4). С. 140 (2 мая 1666 г.): «…что муж ее Евсей… бил ее, сняв рубаху, смертным боем до крови, и по ранам натирал солью, и она, Фекла, не стерпя побои… пришла к тетке своей…» (МосДиБП. № 10 (отд. 5). 1679 г. С. 231).
412
ПоСМ. С. 208.
Некоторую информацию также дают исповедные вопросы женам об «ответных ударах» на обиды мужей («Не хватала ли мужа в бою за тайные уды? — один год епитимьи, сто поклонов в день») и светские законы, которые наказывали за мужеубийство (закапывание в землю по плечи) и «драку по-женьскы» (уксусы, «одеранье», матерное «лаянье» и «рыканье» и т. п.). [413] Не случайно Адам Олеарий отметил, что «нрав русских лишь сначала оказывается терпеливым, а потом ожесточается и переходит к мятежу». Примеры именно такого ожесточения и сопротивления женщин беспросветности своей судьбы, образу жизни, который они часто не вольны были выбирать, сохранили судебные документы. [414]
413
Сборн. рукопись XVII в. // РО РГБ. Собр. Ундольского. № 668. Л. 73об. Подробнее см.: ЖДР. С. 139–155.
414
Олеарий. С.202; о положении и правах женщин в древнерусском уголовном праве см.: ЖДР. С. 139–155; некоторые вопросы прав женщин в московском уголовном праве отражены в кн.: Развитие русского права в XV — первой половине XVII в. М., 1986. С.157–203. Сравнительный материал см.: L'evy J.-Ph. L’Officialit'e de Paris et les questions familiales `a la fin du XIV si`ecle // Etudes du droit canonique d'edid'es `a Gabriel Le Bras. Paris, 1965. Bd. 2. P. 1265–1294; Porteau-Bitker A. Criminalit'e et d'elinquences f'emininnes dans le droit p'enal des XIII еet XIV esi`ecles // Revue historique du droit francais et 'etranger. 1980. Vol. 58. P. 18–56. За мужеубийство женщины в Московии XVI–XVII вв. могли быть наказаны кнутом или «окопаны в землю»; в целом же наказания женщин за любые виды преступлений в Московии XVI–XVII вв. бывали «те же, что и мужеску полу, окромь того, что на огне жгут и ребра ломают. А смертные казни женскому полу бывают: за богохулство, церковную татьбу и содомское дело жгут живых, за погубление детей живых закапывают в землю по титки… а которые люди воруют с чюжими женами и з девками — водют по улице нагих и биют кнуто» (Котошихин. С.116) Одним из «легких» наказаний было лишение свободы — «дача за приставы», то есть тюремное заключение (Тельберг Г. Г. Очерки политического суда и преступлений в Московском государстве XVII в. М., 1912. С. 223).
Однако можно ли сказать, что отношения мужей и жен допетровского времени исчерпывались лишь чувствами злобы и соперничества, мести и желания властвовать, гнева и досады? Разумеется, нет. Но несомненно, что от женщин — если судить по литературе и другим письменным памятникам — в большей мере ожидалось высоконравственное, благочестивое поведение, причем его им следовало являть как природную данность. В то же время мужчинам было позволительно прийти к признанию традиционных норм морали ценой тяжелых ошибок и жизненных заблуждений («Повесть о Горе-Злочастии», «Повесть о Савве Грудцыне»). Поэтому женщины в русской литературе XVII века практически никогда не изображались путешествующими, обретающими жизненный опыт вне дома, «выпрямляющими» свою душу в борениях и соблазнах многокрасочного и разноязыкого мира. Даже в XVII веке героини литературных произведений неизменно пребывали дома и в состоянии ожидания вырабатывали в себе необходимые нравственные качества (или, напротив, использовали «соломенное вдовство» в своих интересах). Мужчинам же было позволительно странствоватьи таким образом набираться ума и опыта, в том числе морального.
В какой мере доходило до адресаток назидание церковнослужителей оставаться, как и прежде, тихими, спокойными, «отгребающимися» от мирских соблазнов — судить сложно. Фольклор с беспощадной наблюдательностью отразил роль «сердешных друзей» в частной жизни «мужатиц» XVII века («За неволею с мужем, коли гостя нет», «Не надейся, попадья, на попа, имей свово казака», «Чуж муж мил — да не век с ним жить, а свой постыл — волочиться с ним»). В посадской литературе примеры «неисправного жития» «в сетях блуда» с «чюжими женами» мужчин, «запинающихся», как Савва Грудцын с женой Бажена, — стали буквально общим местом. Кроме того, появились — в собственно русской литературе, а не только в переводных текстах исповедных вопросов — даже образы замужних распутниц, «зжившихся дьявольским возжелением» с двумя, а то и тремя мужьями («Сказание об убиении Даниила Суздальского»). [415]
415
Адрианова-Перетц В. П. К истории русской пословицы // Адрианова-Перетц В. П. Древнерусская литература и фольклор. Л., 1974. С. 161; ПоСГ. С. 39–54; СУДС. С. 123–124.