Частная жизнь женщины в Древней Руси и Московии. Невеста, жена, любовница
Шрифт:
О расширении собственно женских требований к интимной сфере в XVI–XVII веках говорят прямо описанные эпизоды «осилья» такого рода в отношении мужчин («он же не хотяще возлещи с нею, но нуждею привлекся и по обычаю сотвори, по закону брака»), описание «хытрости» обеспечения у мужчины «ниспадаемого желания», а также нетипичная для более ранних текстов исповедной литературы и епитимийников детализация форм получения женщинами сексуального удовольствия — позиций, ласк, приемов, приспособлений, достаточно откровенно описанных [361] в церковных требниках, составлявшихся, как и прежде, по необходимости. [362] Обращает на себя внимание и признание одной из литературных героинь матери: «Никакие утехи от него! Егда спящу ему со мною, на ложи лежит, аки клада неподвижная! Хощу иного любити, дабы дал ми утеху телу моему…» [363]
361
ПоККМТ. С. 77; Беседа. С. 497; Ср.: Foucault М. Histoire de la sexualit'e. Paris, 1976. С. 62–63.
362
Былины. Изд. МГУ. М., 1957. С. 59, СС. С. 56–57; Исповедь. С. 104, 145–146; МДРПД. С. 28; о терминологии коитальных позиций в древнерусских епитимийниках см.: Levin Е. Op. cit. Р. 172–176. Герберштейн полагал, что к «извращенному любострастию» русские приобщились благодаря татарам (Герберштейн. С. 167).
363
ПоСМ.С. 213.
Не
364
Это выражение использует и Аввакум в своих посланиях, однако оно достаточно старо. Подробнее см.: Аввакум. Послания, челобитные, письма. Подготовка текста и комментарии Н. С. Демковой // ПЛДР. XVII (1). С. 576, 696.
Впрочем, если задуматься, эротический смысл некоторых эпизодов повестей конца XVII века был довольно традиционен. Так, скажем, в «Повести о Василии Златовласом» имеется одна подробно выписанная сцена с участием женщины, которую трудно охарактеризовать иначе, как садо-эротическую: «Полату замкнув на крюк, сняв с нее кралевское платье и срачицу и обнажив ю донага, взял плетку-нагайку и нача бити ее по белу телу… и потом отдал ей вину и приветствова словами и целовав ю доволно, потом поведе ю на кровать…» Приведенная сцена находит прямое соответствие с текстом Домостроя и «Поучения» Сильвестра сыну Анфиму (XVI век), хотя и более целомудренно выписанному («наказуй наедине, да наказав — примолви (успокой. — Н. П.), и жалуй (пожалей. — Н. П.), и люби ея…» [365] ).
365
ПоВЗ. С. 403; Домострой. С. 464–465.
Без сомнения, все попытки разнообразить интимные отношения причислялись к тому, что «чрес естьство сотворено быша». И тем не менее в посадской литературе есть упоминания о том, что супруги на брачном ложе «играли», «веселились», а «по игранию же» («веселью») «восхоте спать» — маленькая, но важная деталь интимной жизни людей, никогда ранее не фиксировавшаяся. [366]
В том же XVII веке появились и «послабления», касавшиеся интимной сферы. Реже стали встречаться запрещения супругам «имети приближенье» по субботам (до середины XVII века сексуальные отношения в ночь с субботы на воскресенье порицались церковнослужителями в силу их связи с языческими ритуалами), исчезло требование воздержания во время беременности женщины, а также по средам и пятницам, [367] а за сексуальные контакты женщин вне дома стала накладываться меньшая епитимья. [368] Изменение отношения к физиологии нашло отражение и в знаменитой книге «Сатир» (1684 год), настаивавшей на «равенстве» всех частей тела, каждая из которых — «равне главе и тужде восприемлет честь», и в некоторых детализированных описаниях женского тела в посадских повестях: [369] «Ему велми было любо лице бело и прекрасно, уста румяны, и не мог удержаться, растегал платие ее против грудей, хотя дале видеть белое тело ее… И показалася красота не человеческая, но ангельская». [370] Трудно даже вообразить себе, что вид обнаженной женской груди мог быть назван «ангельскою красотою» столетием раньше!
366
В этом смысле примечательна ремарка на полях переводного польского жарта: «Ни демон сего разумеет, что женская плоть умеет» («Како баба диавола обманула». Из сборн. жартов конца XVII в. // РО РНБ. Собр. Толстого. II-47. Q. XVII. 2. № 64. Л. 42); ПоККМТ. С. 77; ПоЦиЛ. С. 429.
367
Яковлев В. А. К литературной истории древнерусских сборников. Опыт исследования «Измарагда». Одесса, 1893. С. 57–59; ср. в Европе того же времени: Flandrin J. L. Un Temps pour embrasser: Aux origines de la morale sexuelle occidentale (VI–XI s.). Paris, 1983. P. 13–15, 82.
368
Даже сексуальный грех в церкви стал считаться в России XVII в. менее предосудительным, чем «упьянчивый» священник (Памятники старинной русской литературы. Т. IV. СПб., 1862. С. 149). В «Повести о Тимофее Владимирском» описано, как юная прелестница совершила в церкви «блудный грех» с исповедовавшим ее священником: «не могши терпети разгорения плоти своея», священник «пал на девицу» прямо в храме, но покаялся и был прощен митрополитом (Русские повести XV–XVI вв. М., 1958. С. 119–123). За подобное преступление во Франции совершившие его подвергались остракизму и быть «прощены» не могли (Maurel Ch. Structures familiales et solidarit'es linag'eres X Marseille au XV si`ecle: Autur de l'ascension sociale des Forbin // Annales: E. S. C. 1986. № 3. P. 680.
369
Сатир 1684 г. // РО РГБ. Ф. 256 (Румянцева). № 411. Л. 228; «увидев тело ея и под левым сосцем усмотрив борадавку с некоторыми власы лисоватыми…» (ПоК. С. 83); как плач о загубленной красоте воспринимается и описание девичьего тела, не тронутого огнем, в «Отразительном писании» Евфросина (1691 г.). См.: Елеонская А. С. Русская публицистика второй половины XVII в. М., 1978. С. 186–231.
370
ПоПЗК. С. 347.
Городская литература XVII века, будучи основанной на фольклорных мотивах, едва ли не первой поставила вопрос о «праве» женщины на индивидуальную женскую привязанность, на обоснованность ее права не просто быть замужем, но и выбирать, за каким мужем ей быть. Это яркое свидетельство продолжавшегося освобождения жителей Московии от морализаторства и ханжества, [371] от «коллективного невроза греховности». [372] Правда, женщин эти процессы — что характерно и для Европы раннего Нового времени [373] — коснулись в меньшей степени, чем мужчин.
371
«Есть у тебя красное золото аравитское, да всадил бы я свое булатное копье в твое таволжаное ратовище и утешил бы я свою мысль молодецкую и твое сердце девичье»; «красный луг, а в нем слаткая трава, и спустил бы я свой доброй кон наступчивой в твой чистой, красной луг» (СоМиД. С. 81–84). См. также народную эротическую терминологию в былинах раннего происхождения: Былины. М., 1957. С. 167–170.
372
Delumeau J. Le p'ech'e et la peur en Occident. Paris, 1983. P. 331.
373
Kelso R. Doctrine for the Lady of the Renaissance. Urbana, 1956, reprint — 1978; Kelly-Gagol J. Did Women Have a Renaissance? // Becoming Visible: Women in European History. Ed. By R. Bridenthal and C. Koony. Boston, 1977; MacLean J. The Renaissance Notion of Women. Cambridge; L., 1980. P. 92.
Тем не менее в произведениях XVII века женщины уже не произносили лаконично-символических фраз (как в летописях), а общались живым человеческим языком: «Поди, скажи мамке…», «Полноте, девицы, веселицца!», «Ну, мамушка, изволь…» [374] Здесь уже не найти прежнего осуждения чувственных, страстных женщин; [375] напротив, эмоциональные натуры стали изображаться и высокодуховными (Бландоя, Магилена, Дружневна), а их чувства к избранникам — прекрасными и величественными в своем накале: «„Иного супружника не хощу имети!..“ — И рекши то, заплакала горко, и от великой жалости упала на свою постелю, и от памяти отошла — аки мертва — и по малом времени не очьхнулась…» [376]
374
ПЛДP. XVII (1). С. 16, 351 и др. Однако дальнейшая индивидуализация речи, разделение ее по профессиональным и социальным признакам — явление уже XVIII в.
375
Пропп В. Я. Русский героический эпос. Л., 1955. С. 384–393; Народные исторические песни. М.; Л., 1962. С. 328–329; Дмитриев Л. А. Первоначальный вид «Сказания о молодце и девице» // ТОДРЛ. Т. XXIV. М., 1969. С. 208–209; см. также о лексемах в словах «примолвить», «приголубить» в кн.: Лопарев Хр. Вновь найденная эротическая повесть народной литературы. СПб., 1894. С. 9.
376
ПоБК. С. 280–281, ПоПЗК. С. 328–336. См. подробнее: Веселовский А. Н. Из истории романа и повести // Сборник ОРЯС. СПб., 1888. Т. XLIV. № 3. С. 278, 284; Кузьмина В. Д. Рыцарский роман на Руси. М., 1964. С. 27; Фацеции. С. 56, 69; Памятники старинной русской литературы. Вып. 2. СПб., 1880. С. 461; ПоПЗК. С. 333.
В то же время во многих памятниках, в том числе в «Сказании о молодце и девице», соединившем чувственность, язвительный цинизм и элегантную символику, в «Повести о Карпе Сутулове» и «Притче о некоем крале», женщины по-прежнему представали только как «фон» в молодецких утехах, как объекты [377] плотских страстей, как жертвы обмана или уловок соблазнителей, чьи поверхностные чувства становились для наивных и доверчивых «полубовниц» причиной серьезных личных драм. [378] Ни в посадских повестях, ни в благочестивых книгах XVII века не появилось сколько-нибудь заметных следов подлинного участия к женщине, к ее слабости и к тем горестям и опасностям, которые сулила ей любовь.
377
Примечательно, что русские переводчики европейских повестей считали главными героями не женщин (даже добродетельных), а активных, целеустремленных, решительных мужчин, изменяя соответствующим образом и заглавия их, и отчасти тексты, — скажем, «Historya о Magielonie» превратилась в «Повесть о Петре Златых Ключей». См. Кузьмина В. Д. Указ. соч. С. 179.
378
СоМиД. С. 81–84; ПоСМ. С. 228; ср.: ПоФС. С. 57: «не взирая ни на какой себе страх и ростлил ея девство»; мужчина в некоторых текстах XVII в. характеризуется героинями как «налимий взгляд», «волчья суть», «ни ума, ни памяти, свиное узорочье», «ежовая кожа, свиновая рожа», и резкость таких характеристик находит аналоги в церковных назидательных сборниках, где подобным образом «аттестовались» в прежнее время женщины: «змия василиска», «скорпия», «ехидна», «аспида» и т. д. (Беседа. С. 492).
Примечательно также, что именно к женщинам в исповедных книгах XVII века, да и более ранних обращены вопросы, касавшиеся использования приворотных «зелий» — мужчины, вероятно, рассчитывали в любовных делах не на «чародеинные» средства, а на собственную удаль. [379] С друюй стороны, вполне может быть, что в эмоциональной жизни мужчин страстное духовное «вжеление» играло значительно меньшую роль (по сравнению с физиологией), нежели в частной жизни московиток. Именно ради своего «влечения» женщины, если верить епитимийникам, собирали «баенную воду», «чаровали» над мужьями по совету «обавниц» «корением и травами», шептали над водой, зашивали «в порты» и «в кроватку», носили на шее «ароматницы» и «втыкали» их «над челом». Иногда, впрочем, они обходились средствами более приземленными и понятными — хмельным питьем: «и начат его поити, дабы его из ума вывести». [380]
379
Имеется лишь один текст, полный издевки над юношей, решившим «ся украсить» (мотивация такого поведения в тексте отсутствует): «Како, о юноше, естеству тя мужа творящу, сам себе уневестил еси?» («На украшение юнош». Конец XVII в. // РО РНБ. Собр. Толстого. II-47. Q. XVII. 2. Л. Поб.).
380
ПоВЗ. С. 395.
Образ «злой жены» как «обавницы и еретицы» подробно описала «Беседа отца с сыном о женской злобе» (XVII век), где говорится, что умение «обавлять» (колдовать) перенималось многими женщинами еще в детстве: «Из детская начнет у проклятых баб обавничества навыкать и вопрошати будет, как бы ей замуж вытти и как бы ей мужа обавить на первом ложе и в первой бане… И над ествою будет шепты ухищряти и под нозе подсыпати, и корением и травами примещати… и разум отымет, и сердце его высосет…» В то время подобных «баб богомерзких» было, вероятно, немало, если только в одном следственном деле такого рода — деле «обавницы» Дарьи Ломакиной (1641 год), чаровавшей с помошью пепла, мыла и «наговоренной» соли, упомянуто более двух десятков имен ее сообщниц. В расспросных речах Дарьи сказано, что она «пыталас[ь] мужа приворотить» и «для мужа, чтобы ее любил» она «сожгла ворот рубашки (вероятно, мужа. — Н. П.), а пепел сыпала на след». Кроме того, знакомая наузница Настка ей «мыло наговорила» и «велела умываца с мужем», «а соль велела давати ему ж в пите и в естве». «Так-де у мужа моево серцо и ревность отойдет и до меня будет добр», — призналась Дарья. Ворожею Настку также допросили, «давно ль она тем промыслом промышляет», и Настка созналась, что «она мужей приворачивает, она толко и наговорных слов говорит: как люди смотрятца в зеркало — так бы и муж смотрел на жену, да не насмотрился, а мыло сколь борзо смоеца — столь бы де скоро муж полюбил, а рубашка какова на теле бела — стол[ь| бы де муж был светел…» [381]
381
Беседа. С. 491; МосДиБП. Отд. 5. № 16. С. 235–241; см. также: Новомбергский Н. Колдовство в Московской Руси XVII столетия. СПб., 1906; Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861. Т. 1. С. 481–483.
Своих «сердечных друзей» московитки потчевали, как отметил в середине XVII века А. Олеарий, кушаньями, «которые дают силу, возбуждающую естество». [382] К тому же времени относятся первые записи народных заговоров («Как оборонять естество», «Против бессилия», «Стать почитать, стать сказывать»), тексты которых позволяют представить «женок» того времени если не гиперсексуальными, то, во всяком случае, весьма требовательными к партнерам в интимных делах. [383] На вторую половину XVII века приходятся также изменения в иконографии (первые изображения обнаженного женского тела во фресковой росписи ярославских церквей, отразившие характерные для того времени представления о сексуальных элементах женского облика: вьющихся волосах, большой груди). [384]
382
Пушкарева Н. Л. Сексуальная этика… С. 58; Беседа. С. 491; обавницы «сообчали с очей на очи» друг другу, как «ворожучи людей приворачивать, а у мужей к женам серцо и ревность отимати», и, судя по челобитным середины XVII в., многим это удавалось («она ж, Овдотья, тем воружучи, мужа своего обошла, что хочет — то и делает») — см.: МосДиБП. Отд. 5. № 16. С. 246; среди возбуждающих потенцию средств первой названа икра (Олеарий. С. 203).
383
РО РГБ. Собр. Кирши Данилова. Е. XIV. № 68. Л. 98-100; Кляус В. Л. Русский эротический фольклор как источник изучения народной сексологии // Национальный эрос в культуре. М., 1995. С. 25–26.
384
Брюсова В. Г. Русская живопись XVII века. М., 1984. № 115.