Частная жизнь женщины в Древней Руси и Московии. Невеста, жена, любовница
Шрифт:
Тем не менее идея «духовного разума» — живой частицы божественной истины в каждом человеке — прямо коснулась оценки духовного раскрепощения женщины. В православной дидактике произошло некоторое отступление от идеи «второсортности» женщины, казавшееся поначалу почти еретическим. Особую роль в этом сыграли произведения православного публициста XVI века Ермолая-Еразма — автора «Повести о Петре и Февронии» и еще нескольких сочинений, в которых он «неизменно выступал против бесчествования и умаления женщины». [319] «И женеск бо пол человецы наричутся, — писал он. — Яко же миру без муж невозможну быти, тако и без жен». [320] Ермолай-Еразм и другие современные ему авторы XV — начала XVI века отразили новые нюансы представлений об идеальных отношениях женщины с их близкими, и прежде всего с мужем.
319
Послание многословное. Сочинение инока Зиновия. М., 1863. С. 284; Клибанов А. И. Повесть о Петре и Февронии как памятник русской общественной мысли // ИЗ. М., 1959. Вып. 65. С. 305.
320
Шляпкин И. Ермолай Прегрешный, новый писатель эпохи Грозного // Сб. С. Ф. Платонову — ученики, друзья, почитатели. СПб., 1911. С. 556; РО РНБ. Собр. Новг.
Смена акцентов: с безоговорочного осуждения или пренебрежения, «не замечания» женщин — к усилению пропаганды их роли как жен и матерей, с фиксирования биографий одних только выдающихся «жен» земли Русской — к пробуждению интереса к простым, ничем не примечательным «женским личностям», интересным лишь своей характерностью для эпохи, — была вызвана не гуманизацией культуры (хотя такие предположения высказывались) или, по крайней мере, не только этим. В эпоху Грозного и Годунова странно было бы ожидать утверждения гуманистических идей. Чувственные проявления любви у представителей иных культур равным образом осуждались московитами в XV веке [321] и отвергались ими много позже (даже в XVIII веке). Переориентация православных проповедей с идей аскетизма на идеи целомудренного брака, [322] с запрета женщинам «тешиться до своей любви» и кар за любое «ласкателство» — на воспитание умения отличать богопротивные желания (например, «удоволства» [323] ) от разрешенных, допускаемых во имя чадородия и многочадия, — была связана с молчаливым признанием «неисправимости» женщин и человека вообще и в то же время желанием вовлечь даже «злых жен» в лоно православного вероучения. Именно благодаря этому родился идеал «простой жизни» — с ее радостями умеренности, здоровья, труда и супружеской любви, не обременной волнениями и «хотениями».
321
«Женки в индейской земле все бляди» (Хождение за три моря Афанасия Никитина. М., 1960. С. 33).
322
«Бегай блуда беззаконна, а закон с законными не возбраняет» (Требник. XVII в. // РО РНБ. Погод. № 308. Л. 240об.).
323
В отличие от Запада, православными проповедниками вопрос о сексуальном удовлетворении в сексуальных отношениях даже не ставился. См.: Пушкарева Н. Л. Женщина, семья, сексуальная этика в православии и католицизме // Этнографическое обозрение. 1995. № 3. С. 56–74.
Отсутствие эпистолярных или автобиографических источников, исходящих от женщин XV–XVI веков (за исключением царской переписки), [324] — серьезное препятствие в реконструкции их частной жизни. И все же литературные памятники позволяют почувствовать, насколько «объемнее» и сложнее стали образы «добрых жен». В идеальных супругах мужья стали, если верить летописцам и сочинителям авторизированных переводов греческих текстов, ценить не только «лепоту лица», «тихость», верность, но и «разум». Таков, например, герой «Александрии», который, «безмерную красоту лица ее (Роксаны. — Н. П.) видех», оказался «прельщен» не ею одною, но и «женскою мыслию устрелен бысть». [325] Феврония в ранних вариантах известной повести представлена «в простоте и всея лепоты» лишенной. В поздних списках это недоразумение было снято переписчиками, и Февронию изображали уже «цветящей душевною добротою», «со многим разумом», загадывающей загадки с фольклорным озорством Василисы Премудрой («Сего ли не разумееши?»). Успех в предпринимательских делах некоторых житийных героев-мужчин стал увязываться с тем, что они «думали ж жонками». [326]
324
ПРГ. Т. I. С. 2–5.
325
Александрия // ПЛДР. Вторая половина XV в. С. 26–30.
326
ПоПиФ. С. 214; Житие Михаила Клопского. XV в. // ИРЛ. Т. II. М.; Л., 1946. С. 267.
В текстах переводных повестей, в силу вставок переводчиков ставших самостоятельными текстами, распространялась (прямо противоречащая сентенциям Заточника и «слов») идея «соблюдения» государства с помощью «изрядной и мудрой жены» и решительно оспаривалось утверждение, будто бы «женам несть лепо в мужеские вещи входить» и что «высокоумие» женщины является ее «погрешением». Если в летописях домосковского времени жены князей чаще всего отличались «невмешательством» в государственные дела, то в исторических повестях XVI века развился и углубился мотив «положительного», благотворного влияния женщины на мужа-политика (например, княгини Анастасии Романовой на мужа, Ивана IV, которого она «на всякиа добродетели наставляа и приводя»). Симптоматично, что в XVII веке русский переводчик западноевропейских новелл о «хытростях женьских» оставил в стороне все сюжеты, в которых говорится о женской глупости. [327]
327
Стефанит и Ихнилат. 1478 г.// Там же. С. 182; ПоЦиЛ. С. 429. Повесть о рождении и похождениях царя Соломона. XVII в.// ПЛДР. XVII (1). С. 455; РИБ. СПб., Т. XIII. 1909. Стб. 1274 (Хронограф 1617 г.); Фацеции. С. 72.
Разум как путь к «мысленному согласию», а последнее — как предпосылка любви, в том числе любви супружеской («от вражды бо любовь произойти не может, любовь бо от мысленного согласия начало водит»; «не дружися, чадо, с глупыми, немудрыми» [328] ), — эта новая логика заставляла внести коррективы в прежние представления об отношениях мужа и жены, семейной иерархии, содержании самого понятия «любы» (любовь). Значение «разума» и «премудрости, еже даяй Бог» в частной жизни не только благоразумных «добрых жен», но и «блудниц», «сожителниц мужей непотребных» стало подчеркиваться составителями популярных в городской среде «повестей» и переводных новелл о «покупках» разума. [329]
328
Рукописный перевод Троянской истории 1489 г. //Лицевой сборник Исторического музея. Известия ОРЯС. М., 1899. Кн. 4. С. 1367; ПоГЗ. С. 29.
329
«О жене благоразумной и о муже непотребном». Конец XVII в. // РО БАН. № 45.5.30. Гл. 159. Л. 192–194.
В древнерусском языке под «любовью» разумелись обычно привязанность, благосклонность, мир, согласие. Никакого чувственного смысла в это слово не вкладывалось, как и в слово «ласка», подразумевавшее лесть, милость, благодеяние, но не акт любовных действий. [330] Не было в русском языке и слова «нежность» в современном нам значении: первые употребления зафиксированы лишь во второй половине XVII века, равно как и проявление чувственного оттенка в словах «ласкота», «ласкати», «лащу». [331] Для выражения чувственных отношений между мужчиной и женщиной в древнерусском языке существовали иные понятия, которые никогда не употреблялись летописцами в характеристиках отношений между супругами: «любосластвовать», «любоплотовати» (с XI века) — получать чувственное наслаждение, «дрочити» [332] — нежить или принимать ласку от кого-либо («дроченами» называли неженок без различия пола). [333] Существенная разница имелась и между понятиями «поцелуй» (поцелуи чаще всего были ритуально-этикетными) и «лобзанье» (от «лобъзъ» — губа) — о последнем дидактические тексты если и вспоминали, то с осуждением. [334] Таким образом, все свидетельства «любви» между супругами, относящиеся к периоду до конца XVI века, — ничего о «любви» между ними в современном понимании слова не говорят, хотя, безусловно, свидетельствуют о согласии в их семьях.
330
Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. II. СПб., 1898. С. 87–90; Словарь. Т. 8. М., 1981. С. 172–173. НПЛ. С. 267.
331
Словосочетания «в дому нежити», «человек он нежной» относятся к 1646–1677 гг. См.: Словарь. М., 1986. Т. 11. С. 115. «Ласкотою, а не жесточью» — см.: там же. Т. 8. С. 177.
332
Изборник Святослава 1076 г. М., 1965. С. 461; Толкование на Псалтирь. 1535 г. // ГИМ. Син. 77/305. Стб. 372; Словарь. Т. 8. С. 336; Преображенский А. Этимологический словарь русского языка. М., 1910–1914. С. 197. В польском языке droczyc— раздражать.
333
Требник XVI в. // РО РНБ. F. п. О. 1. № 100. Л. 30об. — 32, 46об. — 49 («или за груди дрочити или сосати давала», «или груди кому сосати или дрочити давала еси в милости»); Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымскою… ордою. (Сб. РИО. Т. 41). СПб., 1884. С. 177 (1493 г.); Садиков П. Очерки по истории опричнины. М.; Л., 1950. С. 530 (1574 г.). Словарь. М., 1977. Т. 4. С. 359.
334
Пушкарева Н. Л. Сексуальная этика в частной жизни древних русов и московитов XVI–XVIII вв. // Секс и эротика в русской традиционной культуре. М., 1996. С. 62.
В памятниках церковного происхождения, относящихся к домосковской Руси, нет описаний любовных отношений (даже в осуждающем тоне), хотя «злые жены» и представлялись поглощенными «похотью богомерзкой», «любодеицами» и «блудницами», для которых «любы телесныя» рисовались более существенными, нежели духовная основа брачного союза. Но трудно даже предположить, что интимные удовольствия не имели значения в частной жизни женщин того времени. При общей бедности духовных запросов, непродолжительности досуга, неубедительности нравственных ориентиров, предлагаемых церковнослужителями в качестве жизненного «стержня», физические удовольствия были для многих женщин едва ли не первейшей ценностью. «Любы телесныя» в этом смысле мало отличались от желания досыта наесться. [335]
335
Никольский Н. К. О древнерусском христианстве // Русская мысль. СПб., 1913. Кн. 6. С. 23; Levin Е. Sex and Society in the World of Orthodox Slavs. Bloomington, 1989. P. 36–79; об уничтожении сексапильных женщин см.: Давиденков С. Н. Эволюционно-генетические проблемы в невропатологии. М., 1947. С. 128; Требник XV–XVI вв.// НМ. SMS. № 378. Л. 174 л.; Казакова Н. А., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV — начала XV вв. М.; Л., 1955. С. 313. Ср. в католических странах: Brundage J. A. Carnal Delight: Canonistic Theories of Sexuality // Proceedings of the 5 thInternational Congress of Medieval Canon Law. Salamanca, 1976. P. 375–378.
На исходе XVI века в церковных и светских памятниках описания [336] чувственных отношений [337] наконец появились. Едва ли не первым произведением в русской светской литературе, щедро обрисовавшим любовную историю и отразившим сложные чувственные переживания, стала «Повесть о Савве Грудцыне». В ней юный герой, именем которого названа повесть, представлен соблазненным опытной женщиной — «третьим браком приведенной» купчихой, женой некоего Бажена, приятеля отца Саввы.
336
ИРЛ. Т. II. М.; Л., 1946. С. 316.
337
Еретики, преследуемые церковью, обвинялись официальной идеологией в терпимости к «блуду и прелюбодейству» (См.: Казакова Н. А., Лурье Я. С. Указ. соч. С. 279, 313, 317).
Ранее (и буквально «от веку») лишь у церковных дидактиков не было сомнения в том, что женщины более сексуальны, нежели мужчины, [338] и что как в браке, так и вне его именно «жены мужей оболщают, яко болванов». Литература XVII века продемонстрировала «усвоенность» подобных идей паствой: автор повести не скупился на эпитеты при описании «скверного блуда» жены Бажена. Между тем в это же время компиляторы церковных учительных сборников несколько смягчили критическую остроту своих проповедей — прежде всего во имя идеи целомудренного супружества.
338
Поэтому даже библейского Змия-Искусителя изображали подчас в виде Змеи, женщины в длинными вьющимися волосами, большой грудью и змеиным хвостом вместо ног. См.: Брюсова В. Г. Русская живопись XVII века. М., 1984. № 115.
Это «смягчение» выразилось в постепенном «размывании» границ образов «доброй» и «злой» жен, хотя женофобские церковные сочинения по-прежнему живописали портреты «обавниц-еретиц» — хитрых, блудливых и «крадливых». Понятно, что «злые жены» не были только плодом больного воображения церковных дидактиков — судебные акты о посягательстве на чужое имущество, челобитные с сообщениями о «приблуженных» детях, жалобы на «чародеинные наузы» (колдовство), дошедшие от XVI, а особенно от XVII века, подтверждают это. Но какой бы «злой» женщина ни была, она вряд ли обладала всем сонмом пороков, приписываемых «злой жене». Вполне «добрая» жена при экстремальных обстоятельствах — ущемлении ее достоинства (обиде, клевете, измене ей самой или ее близким, например дочери) могла, как это было ни удивительно для современников, обнаружить себя не терпеливым «агнцем», а «женой злой».