Частное расследование
Шрифт:
— Нет. Признаться, нет.
— Он стал монахом… Ушел от мира. Принял постриг. Ну, впрочем, сейчас увидите и вспомните, конечно.
Смиренный инок, бывший в миру Ильей Андреевичем Вощагиным, директором «Химбиофизики», а затем, там же, начальником группы режима, увидев живого Грамова, всплеснул руками.
Оба прослезились.
— Услышал Бог мои молитвы… Послал успокоения ради мне видение… Снизошел…
— Какое ж я видение? — обиделся Грамов. — Я, понимаешь, Библию всю проштудировал, четыре Евангелия все, Заветы— тебя ради, стремясь понять тебя. А ты— «видение»… Ну, порадовал!
— С какой же целью ты явился мне?
— Да просто. Теперь можно стало. И объяснить про Гришу. Про орангутанга. Помнишь? Его не КГБ стащило. Спер я. Теперь могу сознаться.
— Быть не может!
— Уж ты поверь.
— Нет, в это я не верю! Я этого не понимаю, не пойму. И ты, и ты… Вы все вдруг стали выгораживать. Тогда, ну, когда сие было весьма небезопасно, ты смело свое мнение выражал… Всегда! А вот теперь поветрие пошло: что во всем виноваты мы сами… В убийствах, крови, голоде, в раскулачивании! Не Сталин, не Берия, не Гитлер… Сами, сами! Мы грешны сами, кто же спорит? Но брать чужое святотатство на себя, то дело дьявольское! Ты объясни, я все же уразуметь попробую, зачем тебе, мученическую смерть приявшему, в огонь пошедшему, но не сломленному, тем паче, воссевшему на Небесах ошуюю…
— Нет, одесную.
— И даже так… Зачем тебе чекистский грех воровства брать на себя? С чего? Зачем тебя Он посылает выгораживать Лубянки семя сатанинское? Скажи или изыди!
— Изыду. Скоро уж изыду. — Грамов понял, что последующий разговор бессмыслен. — Для искушения послан я Но, видя стойкость твоей веры, Илия…
— Теперь Фома я.
— Очень точно. Вполне подходит. Я явился лишь навестить тебя… Порадовать. И самому порадоваться… Я улетаю скоро — на два года. Поработать. Там…
— Там? Понятно… Ты и там работаешь?
— А как же! Там-то и работать только. Ведь здесь условий — никаких.
— Не забывай про нас там… Русь святую…
— Ну, Русь, эк сказанул! Захочешь — не забудешь!
Прощаясь, они повторно обнялись и прослезились.
— Вернусь годочка через два.
— Да. Да… — Вощагин вытер слезы. — Вернись, Фому наведай перед его кончиной.
— О! До кончины мы еще с тобой… Ну ладно. Это лучше после… Ты постись не шибко. Отдыхай. А то ишь, исхудал: скелет один остался. И две таблетки аспирина на ночь. Да. Без шуток. Я весточку тебе пришлю — оттуда.
В конце мая вся семья Грамовых уже разлетелась назад, по прежним адресам Москвы, «натурализовавшись» в новой жизни.
Сам Грамов, «выведя детей-внуков в штатный режим», улетел вдвоем с женой в Штаты, имея цель сначала попро-фессорствовать, поработать год-полтора в Массачусетсе, а затем «оттянуться» в Канаде, где-то в районе Большого Невольничьего озера, просто отдохнуть, пожить в избушке: Грамов очень любил эти джеклондоновские северные суровые места.
Турецкий и Меркулов приехали проводить его в Шереметьево-2.
Запомнилось, как, проходя пограничный контроль, в ответ на требование «Ваши паспорта!» Грамов еле протиснул руку туда, под стекло, в кабинку к пограничнику и там уже, с трудом, прямо перед носом капитана-пограна, сложил руку кукишем…
Капитан, ничуть не удивясь, осветил ультрафиолетом кукиш Грамова и, подышав затем на штамп, с размаху, с чмоканьем поставил выездную визу — себе на лоб. После чего кивнул супругам Грамовым:
— Все, проходите!
Стоящие вслед за Грамовым люди, конечно, деликатно промолчали, хоть и были изумлены немного.
Какой же российский гражданин не знает, что на границе лучше промолчать…
Ведь тише едешь — дальше будешь.
12
Антонина Степановна, женщина преклонных лет, ворочалась среди ночи, никак не могла уснуть. Сначала, как обычно, ее одолевали мысли о прошедшем дне: она любила анализировать все траты, произведенные за день, даже самые незначительные. Потом, как водится, мысли ее перекинулись на день грядущий. Однако ближайшее будущее не сулило Антонине Степановне ничего хорошего, и поэтому она, поворочавшись и повздыхав, принялась считать и прикидывать, как бы растянуть три с половиной тысячи рублей на восемь оставшихся до пенсии дней…
Но заснуть не смогла.
Мешал ей тихий, назойливый звук, исходящий непонятно откуда. Антонина Степановна села на кровати, покрутила головой.
Звук не исчезал. Но и громче не становился. Загадочность и настойчивость его начала раздражать. Антонина Степановна встала, сунула ноги в тапочки и вышла в коридор.
Звук стал заметно сильнее и отчетливее. Звук этот был очень знаком Антонине Степановне. Но это был не равномерный звук телевизора, оставленного невыключенным на ночь, а беспорядочное, неравномерное, раздражающее ухо бибиканье, прерываемое временами резкой, короткой и мало мелодичной трелью… Что ж это такое может быть? Без малого-то в два часа ночи?
— Тьфу ты! — ахнула вдруг Антонина Степановна и поняла: звук доносится из-за стены давным-давно опечатанной соседской квартиры, пустующей, так и не доставшейся по сей день никому…
Антонина Степановна накинула пальто поверх ночной рубашки и вышла на лестничную площадку.
Печати на соседней двери не было!
Антонина Степановна перекрестилась и позвонила. Тишина.
Еще раз, настойчивей. Безрезультатно.
Внезапно дверь соседская приоткрылась сама по себе, медленно и тут же хлопнула: сквозняк.
— Как странно, — подумала Антонина Степановна. — Ночью — и дверь нараспашку — это в наше-то время сплошного хулиганства и бандитизма!
Антонина Степановна вздохнула, подумала. Теперь-то уж она точно не заснет, не успокоится. Перекрестившись еще раз, она решилась наконец и ступила в соседскую прихожую, придерживая тем не менее входную дверь полуоткрытой…
Постояв и прислушавшись, Антонина Степановна включила в прихожей свет. Никого. Только звук. Он доносился явно из комнаты.