Частное расследование
Шрифт:
— Тебе, я знаю, лучше…
— И тебе тоже лучше. Чаще всего за отцов цепляются из-за финансов. Или даже ради социума, самосознания: «хоть плохонький, а свой». Но это бабам свойственно. А ты не баба. Без отца. Сам. В чем-то это даже лучше. Для тебя. Для становления. Тут, на земле.
— Это только твое мнение, дедушка!
— Конечно. Но ты же пришел ко мне, не так ли? Не спорю, что у тебя может быть — и быть должно! — свое мнение, безусловно. Но со своими чувствами ты сам же и крутись. Осуществляй! Свои желания, я что, против? Ни в коем разе! Осуществляй. Стремись. Работай. Сам.
— Ты просто не можешь вернуть нам отца, а вместо того чтобы честно признаться, вешаешь тут лапшу: не хочу. Понимаю!
— Нет-нет, не так! Я, пожалуйста, я признаюсь, я абсолютно искренен: я не могу! Но вот «увы» я не скажу при этом. А почему, я тебе объяснил.
— Конечно, желание других — мусор для тебя!
— «Других»? Что ты сказал: «других»?! Постой-постой, а перед этим, что же ты сказал? Ах, да! Вернуть нам отца — вот что сказал ты.
Грамов стремительно встал и, сунув Библию под мышку, распахнул дверь кабинета.
— Что ж Оля-то осталась в коридоре? Зашла бы к отцу-то… — Грамов помолчал, — Ребенка подсылать. Ну как Не стыдно! Гадость это! Ты понимаешь, Ольга, гадость.
Ольга, бледная как полотно, молча вошла в кабинет, молча взяла Колю за руку и молча потянула его за собой в коридор.
Сделав не более пяти шагов по коридору, Ольга внезапно повернулась назад, лицом к отцу, застывшему в двери своего кабинета и провожающему их укоризненным взглядом.
— Хочешь, я скажу тебе правду?
— Хочу, — спокойно ответил Грамов.
— Так вот: он сам к тебе пошел. Сам. Коля, подтверди!
— Я сам пошел.
— А я стояла, слушала, чтоб он чего лишнего не…
— Врешь. Ты подослала, ты-ы-ы!
— Нет! Нет! Не веришь? И не надо!
— Стыдно, Оля.
Оля отвернулась от отца и, увлекая сына, пошла по коридору, но, вдруг расплакавшись внезапно, остановилась снова, повернулась:
— Нам ничего не надо от тебя! Ты слышишь — ничего!
— Да я вам ничего не предлагаю, Оля. Что ты?
— Ты слышишь— ни-че-го!! Скажи и ты ему! — она тряхнула сына за руку.
— Нет, это не скажу, — ответил Коля. — Если честно, то мне, мать, много нужно от него. Врать не могу. Уволь.
— А-а… А-а… И ты туда же! Внучек дедушкин!
— Да как же ты, Оля, не понимаешь, понять не хочешь? — взволновался Грамов. — Что я сделать ничего не могу?! Вот бабья-то натура странная! Устраивать тут бенц вселенский, вместо того чтоб вникнуть! Юрку твоего кремировали, понимаешь? Не понимаешь? Ах, да, ведь ты ж не знаешь, как обычно! — в голосе Грамова уже бушевал яд, сарказм, издевка: — Откуда ж знать тебе! Ну, как всегда! Конечно, ты ж тогда в гробу лежала, без проблем, когда мы все здесь белками крутились в колесе! Тебе же это невдомек, тебе же только там полеживать в гробу и «дай» потом! И внука подсылать…
Не обращая больше внимания на слезы дочери, Грамов продолжал бушевать, все более распаляясь.
— А как я дам вам, ты бы своим куриным мозгом, географ хренов, чуть прикинула бы: кремация… Остался газ от Юрки твоего! «Фу» осталось, ветер, атмосфера, ты его сачком поймаешь? Был Юрка ваш при жизни — студень, жидкость, знаешь, что такое «жидкость»? — В любой сосуд налить — и эту форму, ну, сосуда, принимает. Был жидкость, а после смерти — газ! И вылетел в трубу! В Никольском-то, со свистом! Все! Испарился. Вся информация утрачена, привет!
Оленька заголосила навзрыд.
— Нет! — Коля даже топнул ногой, рассвирепев от материнских слез сильнее деда: — Врешь!
— Я — вру?! — Грамов даже на полшага отступил.
— Ты! Врешь! Вся информация осталась!
— Да?! Где?! На небе? — Грамов потряс Библией. — Тут? На скрижалях?!
— Во мне!! — Коля ударил себя в грудь. — Сын! Что, съел?! — язвительно, с той же грамовской интонацией добавил Коля, видя, как дедушка вдруг как бы поперхнулся.
Оля, плач которой перешел в тихое всхлипывание, осторожно, исподлобья, косо скользнула по остекленевшему вдруг с Библией в руках отцу…
Взгляд Грамова — тяжелый и совершенно бессмысленный, неподвижно уперся в коридорную стену, проходя сквозь нее далее, в бесконечность.
Шмыгнув носом, Оля тихо дернула сына за рукав:
— Пойдем. Коль! Ну, пойдем. Все. Мы ему мешаем, разве ты не видишь? Дедушка задумался. Пойдем-ка. Все! И больше не мешай ему. Пойдем. Достаточно.
Покидая «городок Навроде», Турецкий оставил там Раг-дая: было бесчеловечно отрывать его от Анфисы.
— Я буду навещать тебя, животное. Не плачь, — сказал Турецкий на прощание.
Грамов, тоже собиравшийся исчезнуть где-нибудь не позже как весной отсюда— в другие веси, другие города, сказал Турецкому:
— Вы не волнуйтесь, Саша. Я присмотрю за ним. Людям здесь, оно конечно, душновато, а вот собакам — в самый раз. — Грамов подмигнул Навроде, своему однокласснику…
— Вот скотина, — сказал Навроде, трепля загривок Раг-дая, но глядя на Грамова…
Только в апреле 1994-го Турецкий снова встретился с Грамовым. Тот сам позвонил ему и сказал, что у них остался один общий «висяк», требующий завершения.
А потом Грамов сам заехал за ним на своем стареньком сороковом «Москвиче».
Молча выехали на Садовое, свернули к Курскому. Таганка. Левый поворот, набережная. Еще раз левый поворот, и вот он — Новоспасский монастырь.
— Здесь теперь живет один наш общий знакомый, — заметил Грамов. — Не знаю только, помните ли вы его.
— Не понимаю даже, о ком вы.
— А-а… Я-то помню. Вы сами же рассказывали. Как один человек просил вас, если узнаете одну весьма заинтересовавшую, занозой впившуюся в его разум вещь, то расскажете ему разгадку. Вспомнили, о ком я? Общий наш знакомый. Мой друг один. Что — нет?