Чайковский
Шрифт:
В общем-то – ничего особенного. У Тарновских, добрых знакомых Рубинштейна, была племянница Елизавета, которую дома звали Муфкой. Петр Ильич находил, что она «до того прелестна, что я подобного еще ничего не видал»[51], и намеревался «покороче с ней познакомиться»[52]. Намерения были (то есть казались) настолько серьезными, что Петр Ильич написал о Елизавете отцу, причем в восторженных тонах. То письмо не дошло до нас, но о нем можно судить по сохранившемуся (мартовскому) ответу Ильи Петровича, который писал, что «племянница» понравилась ему больше всего и что он непременно хочет с ней познакомиться, поскольку полюбил ее заочно… Знакомство не состоялось – уже в апреле 1866 года Петр Ильич разочаровался в Муфке и совершенно к ней охладел. Сообщая об этом Модесту и Анатолию, он не указывает причину охлаждения, хотя обычно в переписке с близкими ему людьми не скупится на подробности. С уверенностью можно предположить, что причина крылась не в objet de la flamme[53], а в натуре Петра Ильича, продолжавшего считать свои гомосексуальные наклонности «милой привычкой», которая, по большому счету, ничего не значит и не может служить препятствием для семейной жизни, к которой его настойчиво подталкивали и отец, и тот же Николай Григорьевич, и сама жизнь. Приличному человеку в приличествующее время нужно обзавестись семьей, потому что так принято – человекам заповедано продолжать род человеческий. Да и в надежде на то, что женитьба поможет поправить вконец расстроенные финансовые дела, – не забывайте про долги, сделанные в юности беспечной! – ничего зазорного не было. Приданое считалось одним из достоинств невесты, и вообще хорошо, когда к руке и сердцу прилагается кругленький капитал или доходная недвижимость (а лучше, если и то, и другое). Короче говоря, Петр Ильич вплотную подошел к мысли о женитьбе и надеялся, что с этим делом у него проблем не будет. В конце концов, любовь к противоположному полу заложена в природе человеческой…
В 1866 году Петр Ильич уже тяготился шумным обществом, но пока еще не ушел в себя настолько, чтобы не заводить на новом месте новых знакомств. Среди его московских друзей нужно отметить четырех человек, наиболее близких и наиболее значимых.
Сейчас мало кто помнит Карла Карловича Альбрехта, который помогал Николаю Григорьевичу в организации Московского отделения Русского музыкального общества и Московской консерватории. С момента открытия консерватории Альбрехт стал ее инспектором[54], а в 1883–1885 годах исполнял обязанности директора. Наряду с этим он преподавал пение и теорию музыки. Первоначальную известность Альбрехт приобрел как виолончелист (играл в оркестре Большого театра), а затем написал несколько фортепианных романсов, которые Чайковский находил замечательными и пенял Карлу Карловичу на то, что он предпочел преподавание сочинительству. Дружба с Альбрехтом очень быстро развилась до той степени близости, которая характеризуется словами «он нам как родной». У Альбрехтов Чайковский чувствовал себя как дома, уютно и покойно (в холостяцкой квартире Рубинштейна, где вечно толпился народ, уюта и покоя обрести было невозможно).
Николай Дмитриевич Кашкин преподавал в консерватории игру на фортепиано, а также теорию и историю музыки. Петр Ильич высоко ценил его знания и прислушивался к его советам, котоамиые Кашкин (в отличие от того же Рубинштейна) всегда подавал в предельно деликатной форме, нисколько не уязвляющей самолюбие собеседника. К слову сказать, Кашкин стал первым биографом Петра Ильича – его «Воспоминания о П. И. Чайковском» вышли в свет в 1894 году. Главными достоинством «Воспоминаний» Кашкина являются их теплота, хорошо переданное личное отношение автора к своему персонажу и обилие интересных деталей. С чего вдруг Рубинштейну вздумалось дарить Петру Ильичу рубашки? Дело в том, что Чайковский «приехал в Москву в необыкновенно старой енотовой шубе, которую дал ему А. Н. Апухтин, употреблявший ее в деревенских поездках; сюртук и прочие принадлежности костюма гармонировали с шубой, так что в общем новый преподаватель был одет не только скромно, но просто очень бедно, что, впрочем, не помешало ему произвести прекрасное впечатление на учащихся при своем появлении в классах: в фигуре и манерах его было столько изящества, что оно с избытком покрывало недочеты костюма. Однако Н. Г. Рубинштейн нашел, что новому преподавателю не мешает приобрести новый сюртук, и предложил было ему кредит своего портного, но потом вспомнил, что Генрих Венявский[55], всегда останавливавшийся у Рубинштейна при своих приездах в Москву, забыл у него в последний раз сюртук, почти новый; так как прошла уже годичная давность, то сюртук поступил во владение П. И., и таким образом расхода на этот предмет можно было избежать. Правда, Венявский был значительно выше П. И. и толще, так что сюртук был не совсем впору, но молодой композитор этим не стеснялся и носил его с таким гордым достоинством, как будто это было платье от лучшего портного»[56].
В 1861 году Николай Рубинштейн помог заведующему нотным отделом фирмы Шильдбаха Петру Ивановичу Юргенсону открыть собственный музыкальный магазин на углу Большой Дмитровки и Столешникова переулка. Тогда никто и предположить не мог, что это начало выльется в крупнейшую европейскую музыкально-издательскую фирму. Знакомство Петра Ильича с Юргенсоном вначале носило сугубо деловой характер – Чайковский занимался корректурой нотных рукописей, потом стал их редактировать. Но с 1868 года, когда Юргенсон начал издавать произведения Чайковского, отношения между ними перешли на новый уровень – если не дружеский в полном смысле этого слова, то приятельский.
Ради того чтобы издаваться у Юргенсона, Петр Ильич нарушил договоренность, заключенную ранее с петербургским издателем Василием Бесселем, основным конкурентом Юргенсона. Впрочем, окончательного разрыва не произошло – Бессель продолжал сотрудничать с Чайковским, в частности в 1874 году им была издана опера «Опричник». Но в 1878 году Юргенсон стал единственным издателем Петра Ильича. «Я решился в последнее время печатать свои сочинения исключительно в России и именно у Юргенсона. Он мне доказал совершенно справедливо, что ему очень невыгодно издавать только некоторые мои пьесы. Я пишу очень много. Юргенсон готов издавать что угодно вышедшее из-под моего пера, но именно желал бы все, потому что только в этом случае он, наверное, знает, что из его рук не уйдет то, что принесет выгоду… Я должен к этому прибавить, что Юргенсон относительно меня был всегда чрезвычайно деликатен, щедр и предприимчив. Он охотно печатал мои сочинения и тогда, когда еще никто не обращал на меня никакого внимания. Что касается моей заграничной известности, то она нисколько не страдает оттого, что мои вещи печатаются в России. Юргенсон многие из них сбывает за границу. Вообще я держусь того правила, что ухаживать за заграничными издателями, капельмейстерами и др. нет надобности. Я никогда не делал ничего для того, чтобы распространить свою известность за границей, в твердой уверенности, что если мне суждено попасть туда на большинство программ, то это сделается само собой»[57].
С музыкальным критиком Николаем Альбертовичем Губертом, сменившим Николая Рубинштейна на директорском посту, Петр Ильич был знаком еще по Петербургской консерватории, в которую Губерт поступил в 1865 году. В Москву он приехал по приглашению Рубинштейна, чтобы преподавать теорию музыки в 1870 году. Приехал из Киева, где недолгое время пробыл директором тамошнего отделения Русского музыкального общества. Чайковский отзывался о Губерте, как об «очень добром и умном человеке, совершенно лишенном всякой самостоятельности, всегда льнущим к тому, кто выражается смелее и решительнее», и уточнял, «что это делается не из подлости, а из бесхарактерности». Губерту многое прощалось, потому что он был «своим» – петербуржцем, учившимся в той же alma mater, и потому что Петру Ильичу, который с течением времени становился все более нервным, было с ним комфортно.
«День мой теперь сделался довольно регулярен и по большей части проводится следующим образом. Встаю между 9 и 10 часами: валяясь в постели, разговариваю с Руб[инштейном] и потом пью с ним чай; в 11 часов или даю урок до 1 ч[аса] или сажусь за симфонию (к[ото]рая, между прочим, идет вяло) и таким образам сижу в своей комнате до половины третьего; при этом ко мне заходит обыкновенно Кашкин или Вальзек (профессорша пения, сделавшаяся моим новым другом). В 2 1/2 иду на Театральную площадь в книжный магазин Улитина, где ежедневно прочитываю все газеты; оттуда иногда хожу гулять на Кузнецкий мост. В 4 часа обедаю по большей части у Тарновских, иногда у Нилусов (всего в эти 3 недели был 3 раза) или в трактире. После обеда или опять иду гулять или сижу в своей комнате. Вечером почти всегда пью чай у Тарновских, но иногда бываю в клубах (3 раза в Артист[ическом], 2 раза в Купеческом и 1 раз в Английском), где читаю журналы. Домой всегда возвращаюсь часов в 12; пишу письма или симфонию, а в постели долго читаю. Сплю в последнее время отвратительно; мои апоплексические ударики возобновились с большею силою, чем прежде, и я теперь уже, ложась спать, всегда знаю, будут они у меня или нет, и в первом случае стараюсь не спать; так, напр[имер], третьего дни я не спал почти всю ночь»[58].
Что за «апоплексические ударики»? То были внезапные пробуждения среди ночи от какого-то толчка с ощущением непреодолимого ужаса. Известный терапевт Василий Бернардович Бертенсон, наблюдавший Петра Ильича и его брата Модеста, считал эти «ударики» трансформацией тех истерических припадков, которые наблюдались у Петра Ильича в детстве. Заочная постановка диагнозов – дело крайне неблагодарное, особенно с учетом отсутствия объективных данных. Что у нас есть? Жалобы пациента и интерпретация этих жалоб врачом второй половины XIX века, когда медицина, в смысле – та настоящая медицина, которая есть у нас с вами сейчас, только начинала оформляться. Наследственная эпилепсия? Во-первых, неизвестно какими именно припадками страдал дедушка Андрей Михайлович. Во-вторых, эпилептические припадки выглядят иначе. Невроз? Ох, уж эти неврозы – так можно обозвать все что угодно, протекающее с отсутствием качественных изменений психической деятельности. А если с присутствием? Тогда это уже не невроз, а шизофрения.
К слову, о шизофрении. Весной и летом 1866 года Петр Ильич работал над симфонией, известной под названием «Зимние грезы». Модест Чайковский пишет о том, что ни одно произведение не давалось его брату ценой таких усилий и страданий – и композиторского опыта пока еще было мало, и вообще дело шло туго, в первую очередь из-за того, что Петр Ильич посвящал сочинительству не только дни, но и ночи. «Чем далее подвигалась симфония, тем нервы Петра Ильича расстраивались все более и более. Ненормальный труд убивал сон, а бессонные ночи парализовали энергию и творческие силы. В конце июля все это разразилось припадками страшного нервного расстройства, такого, какое уже больше не повторялось ни разу в жизни. Доктор Юргенсон (Главный доктор Пажеского корпуса), призванный лечить его, нашел, что он был “на шаг от безумия”, и первые дни считал его положение почти отчаянным. Главные и самые страшные симптомы этой болезни состояли в том, что больного преследовали галлюцинации, находил ужасающий страх чего-то и чувствовалось полное омертвение всех конечностей. Насколько испытанные Петром Ильичом страдания от этой болезни были велики, можно заключить из того, что боязнь повторения ее на всю жизнь отучила его от ночной работы. После этой симфонии ни одна нота из всех его сочинений не была написана ночью»[59].
Упоминание о галлюцинациях вполне может навести поспешного биографа на мысль о шизофрении, для которой этот симптом весьма характерен. А если добавить сюда беспорядочность поведения, которая временами наблюдалась у нашего героя, и периоды апатии, то диагноз, что называется, вырисовывается сам собой. Но если уж говорить серьезно, то ни одно свидетельство современников и вообще ни один поступок Петра Ильича не дают оснований для того, чтобы заподозрить у него наличие психического заболевания. Если уж говорить начистоту, то сюда даже истероидный тип личности не притянуть.