Чайковский
Шрифт:
Дело в том, что профессор профессору рознь, точнее – вуз вузу. Императорский Московский университет (обратите особое внимание на слово «императорский») был казенным учреждением и содержался за казенный счет. Университетские преподаватели были чиновниками, состоявшими на государственной службе, и имели гражданские чины по Табели о рангах. Ординарный, то есть штатный, профессор в то время (последняя четверть XIX века) получал в год в среднем три тысячи рублей. Три тысячи против четырехсот пятидесяти[84], которые получал Петр Ильич. Впечатляющая разница? Но это еще не все. Помимо основного оклада профессора дополнительно получали так называемую гонорарную надбавку за чтение лекций, которую платили из денег, вносимых за обучение студентами (то есть не из казны, а из средств учебного заведения). Размер гонорарной надбавки широко варьировался в зависимости от количества студентов и значимости конкретного курса. Как минимум – 300 рублей в год, но в отдельных случаях могло выходить и в тридцать раз больше. Но и это не все. Через пять лет службы оклад увеличивался на 20 %, а еще через пять лет – снова на 20 %. Таким образом, профессор, прослуживший десять лет, получал на 40 % больше «штатного» оклада по своей должности. Хорошо доплачивали за совместительство, а за научные труды, кроме гонораров, могли выдаваться премии. Консерватория же содержалась на довольно скромные средства Русского музыкального общества, со всеми вытекающими из этого последствиями. Разница в статусах тоже имела место – должности ординарного профессора соответствовал чин статского советника, бывший в Табеле о рангах чином пятого класса (счет велся от высшего чина). Чтобы было понятнее – статский советник занимал промежуточное положение между полковником и генерал-майором.
Проживание у Рубинштейна тоже тяготило, хотелось своего угла, в котором можно устроить все по собственным предпочтениям. В сентябре 1871 года Чайковский съехал от Рубинштейна в отдельную трехкомнатную квартирку (две комнаты и кухня) на углу Гранатного переулка и Спиридоновки. Пришлось нанять себе слугу, который, по воспоминаниям все того же Кашкина, умел готовить только гречневую кашу и щи. Однако все эти неудобства не особенно тяготили Петра Ильича, радовавшегося тому, что наконец-то (на тридцать втором году жизни!) он начал жить самостоятельно. «На небольшие деньги его нельзя было обставить квартиру роскошно. Единственными ее украшениями были портрет А. Г. Рубинштейна работы г-жи Бонне, подаренный еще в 1865 году, и гравюра, изображающая Людовика XVII у сапожника Симона, также подаренная ему еще летом 1868 года в Париже В. П. Бегичевым… Большая оттоманка да несколько дешевеньких стульев были, кажется, единственными его приобретениями на новоселье»[85].
Переезжать из квартиры в квартиру Петр Ильич станет часто. В августе 1874 года у него состоится уже пятый по счету переезд. Каждая новая квартира будет немного лучше и немного дороже предыдущей.
Доходы профессора консерватории Чайковского складывались из жалования, денег, полученных за выступления, периодических (и весьма скромных) «субсидий» от отца и сестры Александры, а также из сумм, которые он получал от своего ученика и друга Владимира Шиловского. К слову сказать, Шиловскому Петр Ильич доверил сочинение оркестрового вступления ко второму действию «Опричника» и посвятил Третью симфонию ре мажор, а также две пьесы для фортепиано – «Ноктюрн» и «Юмореску».
В 1871 году у Чайковского появился еще один источник доходов – он заменил уехавшего в Петербург Лароша, который писал обзоры на музыкальные темы газетах «Современная летопись» и «Русские ведомости». В роли музыкального критика Петр Ильич выступал до 1875 года. Обзоры хорошо оплачивались, а кроме того, давали возможность влиять на публику, прививая ей вкус к хорошей музыке. Попутно расширялся кругозор самого критика, а его популярность способствовала росту популярности Чайковского-композитора. Но в этой бочке меда оказалась большая ложка дегтя: далеко не всем нравилась объективность Петра Ильича, который называл плохое плохим, а хорошее – хорошим. Помимо обид личного характера объективного критика регулярно обвиняли в недостатке патриотизма (это Чайковского-то, который был всем патриотам патриот!). Что непатриотичного может написать музыкальный обозреватель? Да хотя бы раскритиковать никудышное выступление русского народного хора, солисты которого пели не по нотам, а по слуху, отчего страдало качество исполнения. По нотам, конечно же, получается лучше, складнее, но на подобную критику обычно отвечали в стиле: «Деды наши и прадеды нот не знали – и ничего, а если кому-то русская песня не нравится, то слушайте в операх итальянцев!» За пять лет необоснованные нападки сильно утомили Петра Ильича. В декабре 1875 года он опубликовал свой последний обзор и более к этой неблагодарной стезе не возвращался.
Настало время подведения промежуточных итогов, ведь наш герой уже пять лет как окончил консерваторию и переехал из Петербурга в Москву. Итоги, надо сказать, весьма впечатляющие: с 1866 по 1871 год Чайковский написал около тридцати произведений, в том числе две оперы и одну симфонию. Первая симфония («Зимние грезы»), а также увертюра «Ромео и Джульетта», созданная осенью 1869 года, и Первый квартет, написанный по совету Николая Рубинштейна в феврале-марте 1871 года, стали наиболее яркими достижениями «первой творческой пятилетки» композитора Чайковского.
«Опричник» мог стать третьей оперой этого периода, но работа над ним растянулась на два года (и при этом опера, скажем честно, не представляла собой ничего выдающегося). Либретто тоже написал Чайковский, стараясь убрать из драмы Лажечникова все лишнее. Если сначала сюжет и дух произведения нравились Петру Ильичу, то по мере продвижения работы над оперой он начал испытывать чувство «несозвучия» – совсем не того он хотел.
«Когда я был в Петербурге, то играл финал на вечере у Римского-Корсакова, и вся компания чуть-чуть не разорвала меня на части от восторга, а M[ada]me Корсакова слезно просила аранжировать в четыре руки. Ну и пусть ее аранжирует. За эту симфонию мне из Музык[ального] Общ[ества] выдали мою долговую расписку в 300 р[ублей]… и к этому дню мне готовят овацию с подарком. Конечно, по моему ангельскому бескорыстию я хочу не принимать подарка, на едва ли меня допустят да этого. Ах! Как тяжело подчиняться тираническим требованиям толпы! Она не понимает, что мы, художники, живем в таких высоких эмпиреях, что их деньги для нас – презренный металл[86]!
Вообще близится время, когда и Коля, и Толя, и Ипполит, и Модя уже не будут Чайковскими, а только братьями Чайковского. Не скрою, что это-то и есть вожделенная цель моих стараний. Своим величием стирать во прах все окружающее, – не есть ли это высочайшее наслаждение?»[87]
Речь идет о рождественском музыкальном вечере, состоявшемся 26 декабря 1872 года (7 января 1873 года) на квартире Николая Андреевича Римского-Корсакова в Петербурге. Чайковский исполнил там финал своей новой симфонии, известной как Вторая симфония. Работу над ней Петр Ильич закончил в октябре 1872 года, у Римского-Корсакова представил на суд публике отрывок, а 26 января (7 февраля) 1873 года это произведение впервые было исполнено целиком в Седьмом Симфоническом собрании[88] Московского отделения Русского музыкального общества. Дирижировал Николай Рубинштейн. Успех был триумфальным. Приехавший из Петербурга в Москву Ларош (не самому же Чайковскому писать о своей симфонии) написал в «Московских ведомостях», что он «давно не встречал произведения с таким могущественным тематическим развитием мыслей, с такими мотивированными и художественно обдуманными контрастами». Сам Петр Ильич был настроен гораздо сдержаннее. «По правде сказать, я не особенно доволен первыми тремя частями, но самый “Журавель”[89] вышел ничего себе, довольно удачен», – писал он на следующий день после концерта музыкальному критику Владимиру Стасову.
Впоследствии Чайковский вносил во Вторую симфонию правки, а в конце 1879 года кардинально переработал ее. «Как я благодарю судьбу, надоумившую моего издателя Бесселя в течение многих лет обманывать меня и не печатать партитуры, – радовался Петр Ильич. – Если б это было сделано, то уже нельзя было бы переиздать партитуры, и бедная моя симфония осталась бы в своем первобытном виде. Как много значит семь лет в жизни трудящегося и совершенствующегося человека. Неужели через семь лет я буду смотреть на свои теперешние работы теми же глазами, какими смотрю в эту минуту на произведение, написанное в 1872 году! Очень может быть, так как нет предела на пути к идеалу…»[90].
Автограф партитуры Второй симфонии в первой редакции Петр Ильич уничтожил, но в 1893 году, вскоре после его смерти, помощник инспектора консерваторской канцелярии Роман Романович Шорнинг восстановил партитуру в первой редакции с помощью сохранившихся оркестровых партий, за что ему от потомков огромное спасибо, ведь сравнение разных вариантов одного и того же произведения не только интересно, но и весьма познавательно. Отметим к месту, что Шорнинг восстановил несколько первоначальных вариантов сочинений Чайковского, например – партитуру симфонической фантазии «Фатум» (1868).
Музыка к сказке-феерии Александра Островского «Снегурочка», написанная в марте 1873 года, принесла Петру Ильичу средства, достаточные для летней заграничной поездки. Правда, съездить за границу в то лето не удалось – Чайковский решил предварительно заехать в Каменку к Давыдовым, простудился во время купания в реке и проболел несколько недель. Фантазия «Буря», впервые исполненная в декабре того же года на очередном симфоническом собрании в Москве, принесла Петру Ильичу не только очередную порцию славы, но и двести рублей премии от Музыкального общества. А в апреле 1874 года, после премьеры «Опричника», Чайковский получил триста рублей премии, к которым удачно добавились семьсот рублей от петербургского музыкального издателя Бесселя. «Жизнь входит в берега», сказал бы Сергей Есенин. Слова «близится время, когда и Коля, и Толя, и Ипполит, и Модя уже не будут Чайковскими, а только братьями Чайковского» – это не бравада, а предчувствие грядущего Успеха. Настоящего, с большой буквы.