Чайковский
Шрифт:
Ну, а что произошло с любовником бабушки? Он ее не забыл. В течение всей его жизни моя бабушка оставалась для него женщиной, которую он боготворил. Он женился на ее старшей дочери Елизавете, тихой и доброй девушке, у них родилась единственная дочь…»[107]
Да, представьте, такой вот случился пассаж – любовник матери и отец ее младшей дочери, стал мужем ее старшей дочери. Спасибо Галине Николаевне за раскрытие семейной тайны, которая в свое время не получила огласки. Какое значение имеет эта тайна для нашей истории? Довольно большое – оказывается, Надежда Филаретовна не была счастлива в браке и годы супружества не погасили в ее душе ту сокровенную искру, которая может вдруг вспыхнуть пламенем большого, настоящего чувства. Вполне можно допустить, что Надежда Филаретовна была влюблена в Петра Ильича, влюблена платонически. А личного знакомства избегала, поскольку опасалась переводить возвышенные чувства в сферу земных страстей. Но это всего лишь предположение. Сама Надежда Филаретовна объясняла нежелание встреч своей робостью. «Было время, что я очень хотела познакомиться с Вами. Теперь же, чем больше я очаровываюсь Вами, тем больше я боюсь знакомства, – мне кажется, что я была бы не в состоянии заговорить с Вами, хотя, если бы где-нибудь нечаянно мы близко встретились, я не могла бы отнестись к Вам как к чужому человеку и протянула бы Вам руку, но только для того, чтобы пожать Вашу, но не сказать ни слова. Теперь я предпочитаю вдали думать об Вас, слышать Вас в Вашей музыке и в ней чувствовать с Вами заодно».[108]
Петр Ильич ответил: «Меня нисколько не удивляет, что, полюбив мою музыку, Вы не стремитесь к знакомству с автором ее. Вы страшитесь не найти во мне тех качеств, которыми наделило меня Ваше склонное к идеализации воображение. И Вы совершенно правы. Я чувствую, что при более близком ознакомлении со мной Вы бы не нашли того соответствия, той полной гармонии музыканта с человеком, о которой мечтаете»[109].
Надежда Филаретовна ласково на это попеняла: «В Вашем письме, так дорогом для меня, только одно меня смутило: этот Ваш вывод из моего страха познакомиться с Вами. Вы думаете, что я боюсь не найти в Вас соединения человека с музыкантом, о котором мечтаю. Да ведь я уже нашла его в Вас, это не есть больше вопрос для меня. В таком смысле, как Вы думаете, я могла бояться прежде, пока не убедилась, что в Вас именно есть все, что я придаю своему идеалу, что Вы олицетворяете мне его, что Вы вознаграждаете меня за разочарование, ошибки, тоску; да, если бы у меня в руках было счастье, я бы отдала его Вам. Теперь же я боюсь знакомства с Вами совсем по другой причине и другому чувству».
Не исключено, что она с самого начала знакомства знала об особенностях сексуальной ориентации Чайковского (слухи ходили) и потому выбрала такую «деликатную» форму дружбы, которая никого не могла бы поставить в неловкое положение. Впрочем, это не важно. Важно то, что уже в марте 1877 года состоялся обмен фотографическими карточками и произошел отказ от церемонного обращения «милостивая государыня – милостивый государь» – вежливой формы официального обращения, принятой в то время (подразумевалось, что собеседник, общаясь, проявляет милость). Добрые друзья обращались друг-другу просто по имени-отчеству, а также могли использовать интимно-доверительное «друг мой» с различными вариациями, или же почтительное «многоуважаемый». Взаимная «много– уважаемость» прекращается в июле 1877 года, дальше в письмах встречаются «мой дорогой, добрый и милый друг», «дорогой друг мой», «дорогая моя», «мой дорогой, хороший друг», «мой милый, дорогой, незабвенный друг», «милый, несравненный друг мой» («сплошная милота!» – сказали бы в наше время). Милочке, младшей и самой любимой дочери, Чайковский передает «нежные поцелуи». Другим детям, а также общим знакомым передаются простые поклоны, так что «нежный поцелуй» – это не привычное сюсюканье в стиле Ильи Петровича, а адресное выражение нежных чувств.
Преподавание в консерватории уже тяготит Петра Ильича настолько, что мысль о возвращении к нему отравляет радость летнего отдыха. В письме к Модесту Чайковский называет свою преподавательскую работу пренебрежительным словосочетанием «канитель тянуть». Вот если бы все ученики были бы такими, как Сережа Танеев, тогда преподавание было бы сродни творчеству… Но большинство студентов консерватории не блистало ни талантами, ни особым усердием, как, например, будущая супруга Петра Ильича, которая поступила в Московскую консерваторию в 1873 году, проучилась год и ушла, оставив у своего преподавателя, профессора Эдуарда Лангера, весьма неприятное впечатление о себе. Николай Кашкин сообщает, что, когда Чайковский поинтересовался у Лангера, что собой представляет Милюкова, тот охарактеризовал ее «одним грубо ругательным словом, не вдаваясь ни в какие объяснения». Впрочем, может, это и выдумка, сделанная для того, чтобы еще больше очернить образ женщины, ставшей личной Одиллией Петра Ильича.
В личной жизни Чайковского весной 1877 года произошли две драмы. Во-первых, Владимир Шиловский, с которым Петр Ильич был близок в течение довольно длительного времени, женился на графине Анне Алексеевне Васильевой. Жениху было двадцать пять лет, а невесте – тридцать шесть. Она уже было совсем потеряла надежду на замужество, когда подвернулся Шиловский. «Свадь6а Шиловского состоялась, – писал Петр Ильич Модесту. – Перед этим…он пьянствовал без просыпу, целые дни ревел и падал в обморок. Теперь совершенно счастлив и доволен. Проломал жену (это совершенная правда) и ездит целые дни с визитами к аристократам. Вчера я у него обедал. Его жена ужасная рожа и кажется глупа, – но очень комильфотна»[110]. Брак был взаимовыгодным. Старая дева (а именно так в то время называли незамужних дам, переваливших через тридцатилетний рубеж) получила мужа и возможность родить наследника своему отцу, у которого не было других детей. Шиловский при помощи брака «очистил» свою репутацию, переходя в разряд комильфотных особ, а заодно повысил свой статус и стал вхож в аристократическое общество (он получил графский титул как муж последней представительницы графского рода Васильевых). Для Петра Ильича женитьба Шиловского могла стать примером, побуждающим к действию. Обратите внимание на слова «совершенно счастлив и доволен» и «проломал жену». Ничего страшного для гомосексуального Шиловского в браке нет, и с исполнением супружеского долга он справляется.
В том же письме Чайковский пишет брату о том, что его чувства к Котеку («известной тебе особе») разгорелись с новой и небывалой силой и что причиной тому послужила ревность. На сей раз ветреный Котек изменил Петру Ильичу не с мужчиной, а с женщиной – оперной певицей Зинаидой Эйбоженко, выпускницей Московской консерватории. «Голос этой молодой певицы прекрасен, свеж, звучен; играет она просто и держится изящно, – писал Чайковский в одной из своих критических статей, – но я не могу понять, каким образом, окончив свое музыкальное образование в консерватории, г-жа Эйбоженко так мало обращает внимания на верность ритмическую и так невнимательно следит за оркестром»[111]. Впоследствии Петр Ильич отметил, что «г-жа Эйбоженко уже обратила большее внимание на ритмическую правильность в своем исполнении – и за этот успех нельзя не поблагодарить артистку»[112]. По свидетельству современников, Зинаида Эйбоженко «имела яркую сценическую внешность», то есть была красивой женщиной.
Давайте поставим в уме две «галочки». Во-первых, в мае 1877 года помыслы Петра Ильича были заняты Котеком. Во-вторых, примеры Котека и Шиловского подавали надежду на то, что и у него самого получится вести бисексуальный образ жизни.
Что же касается Надежды Филаретовны, то Чайковский уже делится с ней своими творческими планами, например сообщает, что хотел бы написать оперу по «Евгению Онегину».
Иногда женитьба Чайковского объясняется потребностью обрести близкого друга в лице женщины. Но ведь на момент свадьбы такой друг у него уже имелся – баронесса фон Мекк. В необычайно теплом июньском письме Надежда Филаретовна поздравляет Чайковского с наступающим днем ангела: «Если этот день Вы будете проводить в кругу Ваших друзей, то вспомните, что далеко от Вас (по расстоянию) находится человек, который любит Вас самым искренним, задушевным чувством, который мыслями и сердцем будет в этот день с Вами, а здесь будет пить Ваше здоровье с самыми горячими пожеланиями Вам всего лучшего в жизни»[113].
Куда уж ближе? Разве что только под венец… Но под венец Петр Ильич повел другую женщину.
О женитьбе он в то время думал всерьез. «Я очень изменился за это время и физически, и в особенности морально. Веселости и охоты дурачиться не оказывается вовсе. Молодости не осталось ни на грош. Жизнь страшно пуста, скучна и пошла. Сильно подумываю о женитьбе или другой прочной связи. Но единственно, что осталось в прежнем виде, – это охота писать. Если б обстоятельства сложились иначе, если б своему стремлению творить я бы не встречал на каждом шагу препятствия в виде, например, консерваторских уроков, которые с каждым днем делаются все противнее и противнее, то мог бы написать когда-нибудь что-нибудь вполне хорошее. Но, увы, к консерватории я прикован…»[114]
Очень элегантное объяснение скоропалительной женитьбе Чайковского приводит в своих мемуарах Николай Кашкин (это объяснение, кстати говоря, являлось официально-общепринятым в советский период, когда на информацию о сексуальной ориентации великого композитора было наложено табу).
Во время работы над «Евгением Онегиным» Чайковский получил письмо от знакомой девушки, которая объяснялась ему в любви. «Из этого письма я узнал, что она давно уже удостоила меня своей любовью. Письмо было написано так искренно, так тепло, что я решился на него ответить, чего прежде тщательно в подобных случаях избегал. Хотя ответ мой не подавал моей корреспондентке никакой надежды на взаимность, но переписка завязалась»[115].
С «корреспонденткой» – Антониной Ивановной Милюковой – Чайковский познакомился в мае 1872 года. Знакомство было случайным и никакого развития не имело. Но, по словам Антонины Ивановны, она влюбилась в Петра Ильича с первого взгляда и более четырех лет любила его тайно. А потом не выдержала – и призналась. Вернее – атаковала Чайковского своей любовью.
«Но где бы я ни была, я не буду в состоянии ни забыть, ни разлюбить Вас, – писала она. – То, что мне понравилось в Вас, я более не найду ни в ком, да, одним словом, я не хочу смотреть ни на одного мужчину после Вас. А между тем неделю тому назад должна была выслушать признание человека, который полюбил меня чуть ли не со школьной скамьи и остался верен в продолжение 5 лет. Мне так было тяжело его выслушивать, и я думала, что Вам, верно, так же нелегко читать мои письма, не имея ничего мне ответить приятного, и при всем желании не быть в состоянии более ничего мне показать, кроме полнейшего равнодушия»[116].