Чайковский
Шрифт:
Показательная деталь: в мае 1881 года, когда у Петра Ильича возникли очередные «стесненные обстоятельства», он не стал обращаться к Надежде Филаретовне за дополнительной помощью, а через обер-прокурора Священного синода Константина Победоносцева, единственного высшего сановника империи, с которым он был знаком лично, обратился к императору Александру III[155]. Речь шла о займе (долг перед казной Петр Ильич собирался погашать из средств, получаемых за постановки его произведений), но Александр дал ему просимые три тысячи в качестве подарка. Забегая вперед, скажем, что в январе 1888 года Александр пожаловал Чайковскому ежегодную пенсию в три тысячи рублей.
«Прошу Вас не беспокоиться нисколько моим положением, – отвечала Надежда Филаретовна, – и понять, что та сумма, о которой Вы говорите, так ничтожна в моем миллионном разорении, что она не может
К слову сказать, даже «непрактичный» Петр Ильич удивлялся тому, что «громадное и великолепное имение» вместо дохода приносит убытки, и предлагал баронессе в качестве консультанта своего зятя Льва Давыдова, который управлял семейным поместьем в Каменке (но она не воспользовалась этим предложением). Вместо Браилова было куплено более скромное имение в Плещееве близ Подольска, о котором Петр Ильич писал Надежде Филаретовне, что испытывает здесь «ощущение полного удовлетворения своих нравственных, умственных, материальных потребностей».
В марте 1878 года Надежда Филаретовна вдруг предложила Чайковскому перейти в переписке на «ты», причем сделала это в своем стиле, с многочисленными словесными реверансами. «От Вас же мне не надо ничего больше того, чем я пользуюсь теперь, кроме разве маленькой перемены формы: я хотела бы, чтобы Вы были со мною, как обыкновенно бывают с друзьями, на ты. Я думаю, что в переписке это не трудно, но если Вы найдете это недолжным, то я никакой претензии иметь не буду, потому что и так я счастлива; будьте Вы благословенны за это счастье! В эту минуту я хотела бы сказать, что я обнимаю Вас от всего сердца, но, быть может, Вы найдете это уже слишком странным… Если эта приписка покажется Вам непозволительною, то примите ее как бред больного воображения, возбужденного музыкою, и вообще не удивляйтесь во мне таким пароксизмам: у меня в самом деле больной мозг»[158].
Петр Ильич (тоже с реверансами) ответил, что ему было бы неловко употреблять в общении «фамильярное местоимение». «У меня просто не хватает решимости это сделать. Я не могу выносить никакой фальши, никакой неправды в моих отношениях к Вам, а между тем я чувствую, что условность всасывается в нас с молоком матери, и как бы мы ни ставили себя выше ее, но малейшее нарушение этой условности порождает неловкость, а неловкость в свою очередь – фальшь»[159]. Короче говоря, Чайковский не был расположен к переходу границ, установившихся в начале общения, в результате остались на «вы» и Надежда Филаретовна более никогда к этой теме не возвращалась.
В сентябре 1878 года Петр Ильич вернулся к преподаванию в Московской консерватории при условии, что у него будет только двенадцать учебных часов в неделю (субботы в то время выходными днями не считались, так что выходило по два часа занятий в день). Уже в октябре Чайковский решил окончательно расстаться с консерваторией. Решение было принято экспромтом. «Вчера вечером меня осенила следующая мысль. К чему мне тут без надобности оставаться целый месяц? Жизнь моя до того теперь бессмысленна, что и месяца трудно выдержать. Я хотел остаться по двум причинам: 1) дать Танееву время приготовиться заменить меня и 2) 3-го ноября состоится первый концерт Р[усского] М[узыкального] О[бщества], на котором Рубинштейн собирается играть для меня мой фортепианный концерт. Что касается первой причины, то оказывается, что высшие классы гармонии примет на себя не Танеев, а Губерт, которому готовиться нечего. К первому же курсу гармонии Танеев совсем готов. В концерт я все равно ни за какие блага в мире не пошел бы, следовательно, и без того не слышал бы исполнения Рубинштейна. Меня удерживали здесь еще некоторые другие соображения и преимущественно какая-то деликатность относительно Консерватории. Мне не хотелось быстрым отъездом показать, до чего мало я ценю своих здешних… друзей. Но, во-1-х, я имею причины не быть особенно деликатным, а во-2-х, все эти соображения падают перед тем, что жизнь моя теперь столь вопиющая бессмыслица, столь несносна, столь невыносима, что даже и месяца я не могу выдержать. Не скрою… что я постоянно должен был прибегать к вину, чтобы поддерживать себя… Сегодня я сказал Рубинштейну, что уезжаю в конце недели»[160].
6 (18) октября Петр Ильич провел последнее занятие и уехал из Москвы в Петербург, а оттуда через Каменку уехал во Флоренцию, куда его пригласила находившаяся там баронесса. Приглашение само по себе было соблазнительным, да к тому же сопровождалось обещанием «приготовить квартиру», то есть отдельно оплатить все расходы по проживанию.
«Надежда Филаретовна уже наняла мне квартиру, и хотя, судя по описанию, квартира в прелестном месте, с чудным видом на Флоренцию, но в двух шагах от виллы, где живет Н. Ф., и я боюсь, что это будет стеснять меня», писал Петр Ильич Анатолию из Каменки. А уже из Флоренции написал Модесту, что во Флоренции ему прекрасно, только вот близость Надежды Филаретовны делает пребывание здесь «как бы не свободным». Баронесса ежедневно писала Чайковскому письма, ему приходилось отвечать на каждое и не всегда было о чем писать. «А главное, меня все преследует мысль, что она уж не хочет ли заманить меня?», – беспокоился Чайковский. Надо признать, что повод для беспокойства у него имелся – каждое утро, проходя мимо его виллы, Надежда Филаретовна останавливалась и смотрела на окна, словно бы стараясь увидать своего дорогого друга.
Но обошлось без встреч, и вообще, вскоре настроение Петра Ильича изменилось кардинальным образом. «Н[адежда] Ф[иларетовна] перестала меня стеснять. Я даже привык к ежедневной переписке, но нужно отдать справедливость этой не только чудной, но и умнейшей женщине. Она умеет так устроить, что у меня всегда есть бездна материала для переписки. Ежедневно я получаю от нее утром огромное письмо, иногда даже на 5 листах, и вместе с этим русские газеты и “Italie”. Я ей отвечаю вечером. Ровно в 11 1/2 утром она проходит мимо меня и пристально смотрит в мои окна, стараясь увидеть меня, но не видя по близорукости. Я же ее отлично вижу… Ни малейших намеков на желание свидеться нет, так что в этом отношении я совершенно покоен. Вообще говоря, мне здесь отлично и моему мизантропическому нраву ничто не препятствует»[161].
Еще в Москве Чайковский прочел «Орлеанскую деву» Фридриха Шиллера, переведенную Василием Андреевичем Жуковским[162]. Сюжет захватил, захотелось воплотить его в оперу. Из Флоренции Петр Ильич собирался ехать в Париж за материалами для написания либретто, а пока что начал сочинять музыку к новой опере.
17 (29) марта 1879 года в московском Малом театре состоялась премьера оперы «Евгений Онегин», поставленной студентами консерватории. Либретто Петру Ильичу помогал писать его приятель Константин Шиловский, актер-любитель и поэт. Пушкинский текст был существенно переработан под сценические потребности – из повествовательного его перевели в прямую речь и сильно сократили. Но получилось неплохо, а уж музыка была бесподобной. «Евгений Онегин» заслуженно считается образцом лирической оперы (можно сказать, непревзойденным образцом).
Вышло как обычно – кому-то «Онегин» понравился, кому-то не понравился, а упоминавшийся выше Цезарь Кюи разразился разгромной и крайне несправедливой рецензией, в которой утверждал, что эта опера «ничего не вносит в наше искусство». Более того, в «Онегине», по мнению Кюи, не было «ни одного нового слова»! И это при том, что опера была новаторской – с какой стороны не взглянуть. Впервые на отечественной оперной сцене зрители увидели своих современников (ну, практически современников). Впервые была поставлена опера по произведению Пушкина. В построении музыкально-драматургической композиции тоже было много нового. Давайте уж выразимся прямо: рецензия Кюи, предсказывавшая «Онегину» «скорое и вечное забвение», получилась настолько пристрастной, что ее можно назвать клеветнической[163].