Чайковский
Шрифт:
Петр Ильич ошибся – опера все же выдержала восемнадцать представлений, после чего он не отдавал ее для постановки в другие театры, поскольку решил переработать. Критики главным образом упрекали «Вакулу» за «лирический энтузиазм», то есть за то, что автор придал сугубо комическому сюжету чрезмерную лиричность. Цезарь Кюи написал, что «музыка почти сплошь красива и благородна как в тематическом, так и в гармоническом отношении. В ней есть прелестные места, способные доставить живейшее удовольствие, если бы певцы замолчали, играл бы один оркестр только, а зрители перестали смотреть на сцену. Но с певцами, с текстом на сцене почти все пропадает. И то, и другое, и третье – это соль, которую Чайковский обильно всыпал в варенье… Я не знаю сюжета более веселого, юмористического, живого, как сюжет “Вакулы”, если оставить в стороне оффенбаховские карикатуры и фарсы. И на этот-то бойкий сюжет г. Чайковский написал музыку почти сплошь меланхолическую, элегическую, сентиментальную. Кто бы поверил, что в “Вакуле” преобладает минор и темп модерато!? За исключением Солохи и беса, все ноют: и Оксана, и Вакула, и Чуб, и голова, и дьяк».
Переделкой «Вакулы» Петр Ильич занялся практически сразу после того, как поселился в Майданове. Добавил Вакуле арию «Слышит ли девица» и еще кое-что дописал (например, комическую песенку Школьного учителя), упростил ряд композиций, которые посчитал чрезмерно сложными, глубже проработал музыкальные характеристики героев. Премьера «Черевичек» состоялась в московском Большом театре 19 (31) января 1887 года, причем на ней Чайковский впервые стоял за дирижерским пультом – можно сказать, прошел «боевое крещение» перед представлением «Чародейки» в Петербурге. Петр Ильич долго колебался, прежде чем согласился управлять оркестром, поскольку боялся за свои нервы, но все прошло хорошо. Большого успеха от «Черевичек» автор не ожидал, так что разочароваться ему не пришлось.
В переписке с баронессой фон Мекк в 1887 году наблюдается заметное взаимное охлаждение. Письма пишутся реже и становятся короче, редко какое будет длинным, в былом стиле. Примечательно, что баронесса впервые отказывает своему дорогому другу в просьбе, причем делает это в достаточно резкой форме.
Дело было так. Нуждавшийся в деньгах скрипач Литвинов, в свое время учившийся у Чайковского в Московской консерватории, попросил Петра Ильича замолвить слово перед баронессой, чтобы та помогла Литвинову купить скрипку или же подарила одну из своих. Два момента: во-первых, Литвинов был действительно беден (в свое время Петр Ильич платил за него в консерваторию), а во-вторых, он был хорошим скрипачом, раз уж окончил консерваторию с большой серебряной медалью[204]. Петр Ильич передал баронессе эту просьбу со всеми полагающимися «реверансами», подчеркнув особо, что «не обнадежил его, что просьба будет исполнена», а также написал, что Литвинов – скрипач очень талантливый.
И вот какой последовал ответ: «По поводу просьбы г-на Литвинова о том, чтобы я подарила ему скрипку, мне очень, очень жаль, дорогой мой, что я не могу исполнить ее, и жаль потому, что эта просьба передана через Вас. Но простите, милый, хороший друг мой, исполнить не могу, потому что это было бы совершенно против моих принципов и навлекло бы мне очень много неприятных последствий. Не знаю, как бы объяснить Вам это, но попытаюсь. В деле подарков я никак не могу предоставить инициативу их тем, которым они делаются, потому что иначе у меня не хватило бы предметов для подарков, так как человечество слабо и очень многим хочется получать их; следовательно, как побуждение, так и исполнение в деле подарков я предоставляю только себе. Сама же я руководствуюсь очень простым и логичным чувством, чувством, так сказать, благодарности за художественное наслаждение, которое мне доставят. Я раздарила несколько скрипок, виолончель, арфу (которую специально выписала из Лондона), но это все тем людям, которых я слушала и знала, г-на же Литвинова я никогда не слышала и совершенно не знаю. Я удивляюсь только тому, зачем он беспокоил Вас своею просьбою, тогда как он очень хорошо знаком в доме у моего брата Александра, и уже если хотел, то мог обратиться через него…»[205]. Далее интеллигентная, просвещенная и прогрессивная баронесса позволяет себе откровенный антисемитский выпад: «Простите, дорогой мой, но это жидовский расчет, потому что ведь он жид». Когда читаешь это письмо, то хочется верить, что сюда вкралась опечатка, но, к сожалению, никакой опечатки нет. Бросается в глаза несоответствие между словами «г-на же Литвинова я никогда не слышала и совершенно не знаю» и «он очень хорошо знаком в доме у моего брата Александра». Непонятно, знала Надежда Филаретовна Литвинова или же нет. Но это не столь уж важно, важен сам факт отказа в довольно скромной (по меркам баронессы) просьбе.
Практически сразу за первым отказом следует второй.
Чайковский попросил найти какое-нибудь место для мужа сестры покойного Котека с уточнением, что «они действительно в крайности». Надежда Филаретовна ответила, что она распродала все свои железные дороги, а на Рязанской у нее всего десять процентов акций и к тому же там против нее так интригуют, что она с трудом может поддерживать двух своих сыновей (Владимира и Николая) и никак не может «раздавать» места.
Объяснение само по себе выглядит неубедительным, поскольку речь шла не о кресле члена правления, а о каком-нибудь конторском месте, которое баронесса или ее сыновья запросто могли устроить. Вдобавок речь идет о родственниках человека, который в свое время был домашним скрипачом в доме фон Мекков. Ладно бы скрипка – вдруг баронесса вообразила, что Литвинов хочет получить инструмент работы Страдивари или Амати. Но конторское место – это же сущая мелочь… Однако же в этой мелочи было отказано.
В конце марта 1888 года Петр Ильич переехал из Майданова в находившееся неподалеку село Фроловское (от удобного в железнодорожном смысле Клина удаляться не хотелось). Новая усадьба нравилась ему гораздо больше прежней, она была небольшой и располагалась на краю села. Само Фроловское по сравнению с весьма популярным у дачников Майдановым было местом тихим, малолюдным. Да и обходился новый дом дешевле майдановского… Впрочем, теперь у Петра Ильича была пенсия, пожалованная императором, да и концертно-постановочные доходы изрядно возросли. Не исключено, что в сложившейся ситуации Надежда Филаретовна могла ожидать отказа от ее шеститысячной «пенсии», однако этого не произошло. Даже наоборот. «Я никак не могу, чтобы от времени до времени не беспокоить Вас денежными просьбами, – писал Петр Ильич баронессе в июне 1888 года по возвращении с зарубежных гастролей. – Конечно, Вам покажется удивительным, что теперь, когда я сделал концертное путешествие по Европе и получил пенсию от царя, я могу все-таки нуждаться в деньгах. Но дело в том, что путешествие имело в результате, кроме утомления и увеличения известности, страшные, невероятные денежные расходы. Только с будущего года я могу предпринимать поездки за границу для участия в концертах не иначе как с платой. В нынешний же раз я получил ничтожную плату только в Гамбурге и Лондоне. Это была капля в море в сравнении с тем, что я истратил. Случились и разные другие обстоятельства, весьма невыгодно отозвавшиеся на моих финансах: например, неуспех “Чародейки”, устройство моего нового жилища, ради которого пришлось обзаводиться всем, ибо тут ровно ничего не было и дом был в состоянии необитаемости; ввиду пенсии, о которой все знают, удесятерились обращения ко мне за денежною помощью, и многое, многое другое. В настоящее время истощились на довольно долгий срок все мои ресурсы, и после долгих колебаний я решаюсь, если возможно это, просить Вас вместо 1 октября прислать мне бюджетную третную сумму в настоящее время… Очень совестно и стыдно беспокоить Вас, особенно ввиду того, что теперь, казалось бы, меньше, чем когда-либо, я имел бы повод беспокоить Вас и злоупотреблять добротой Вашей»[206].
Эту просьбу Надежда Филаретовна удовлетворила.
С июня 1885 года Петр Ильич начал переписываться с Юлией Петровной Шпажинской (в девичестве Порохонцевой), женой Ипполита Васильевича. Знакомство состоялось во время совместной работы Чайковского и Шпажинского над либретто «Чародейки». Юлии Петровне было суждено стать еще одним другом-корреспонденткой Петра Ильича. Напрасно злопыхатели, основываясь на печальной истории с Антониной Милюковой, пытались выставить Чайковского женоненавистником. Его отношения с Надеждой фон Мекк, Юлией Шпажинской и в особенности с сестрой Александрой свидетельствуют об обратном. Что же касается Антонины Милюковой, то ей, наверное, нужно было принять случившееся как данность и пойти на компромисс, а не доводить себя до психиатрической лечебницы (увы, история не имеет сослагательного наклонения – что случилось, то случилось).
Развитие знакомства происходило на фоне неурядиц в семействе Шпажинских. Дело закончилось отъездом Юлии Петровны с двумя детьми (пятнадцатилетней дочерью и десятилетним сыном) в Севастополь. По сути то была ссылка – Ипполит Васильевич отправил опостылевшую жену и детей «с глаз долой куда подальше», а сам остался в Москве, чтобы жить в свое удовольствие. Его отношение к семье видно хотя бы из того, что он отправил жену с детьми в Севастополь третьим классом (теснота, духота, девяносто человек в вагоне… как писал Лев Толстой, «ехать в 3-м классе… было неудобно, но очень душевно приятно и поучительно»). «Ах, какая страшная драма семейная происходит в собственной семье этого драматурга, – писал Петр Ильич Модесту, – и какой превосходный сюжет для драмы или романа то, что у них делается. Но это сложно и трудно описать; когда-нибудь расскажу при свидании. Шпажинский мало-помалу раскрывается передо мной как человек. Он настолько же упал глубоко в моем мнении (как человек, а не как писатель), насколько жена его все больше вырастает. Превосходнейшая и глубоко несчастная женщина»[207].
Глубоко несчастная женщина, нуждавшаяся в поддержке, нашла в лице Петра Ильича друга, с которым можно было делиться наболевшим и получать от него утешение. Нельзя сказать, что Петр Ильич стал покровителем Юлии Петровны, но он принимал определенное участие в ее судьбе и, как мог, старался согреть эту «замороженную душу». Как это часто случается, далеко не каждое благое намерение приводило к желательному результату. Письма Шпажинской отличались хорошим слогом, и Петр Ильич посоветовал ей заняться литературой (в первую очередь для того, чтобы отвлечься от грустных дум, а также для того, чтобы стать независимой от подачек мужа). В письмах он выражал восхищение по поводу первых литературных опытов своей корреспондентки, но другие (например, Модест Ильич, драматург и театральный критик) его восторгов не разделяли. Как говорится, эпистолярист еще не писатель. Юлия Петровна пробовала себя в разных жанрах – написала взрослую и детскую повести, сценарий для оперы и пьесу по этому сценарию, но все ее произведения оказались неудачными, и начинание само собой заглохло. «Ради Бога, простите мне все, в чем я хотя и невольно, но все же глубоко виноват перед Вами, – писал Чайковский Юлии Петровне после того, как пьеса ее была отклонена окончательно. – Мнение мое о Вашем сильном таланте не поколебалось ни на одну минуту, и я все-таки уверен, что впоследствии, при более благоприятных обстоятельствах, Вы испытаете и авторские радости»[208].
Последнее письмо к Юлии Петровне Чайковский написал в октябре 1891 года. Упомянув о своей занятости и о том, что «года начинают давать себя знать», Петр Ильич просит прощения за то, не сможет часто и много писать и заверяет в искреннейшем своем участии и прочной дружбе. Видимо, он решил прекратить переписку, потому что отношения зашли в тупик (невозможно бесконечно утешать и советовать).
Сохранилось восемьдесят два письма Петра Ильича к Юлии Петровне. Эти письма ценны тем, что в общении с ней наш герой чувствовал себя более свободно, чем в общении с Надеждой Филаретовной. Баронесса-благодетельница старалась держаться с Чайковским на равных, но определенные ограничения в их общении присутствовали.