Чайковский
Шрифт:
Долгий путь per aspera ad astra[191] наконец-то пройден! Слава, о которой столько мечталось, пришла во всей своей соблазнительной красе. Артистическое самолюбие удовлетворено… и тут же возникает желание куда-нибудь скрыться. И это не кокетство знаменитости, это искреннее человеческое желание.
«В настоящее время все помыслы мои устремлены на то, чтобы устроиться где-нибудь в деревне близ Москвы на постоянное жительство. Я не могу больше довольствоваться кочеванием и хочу во что бы то ни стало быть хоть где-нибудь у себя, дома. Так как я убедился, что купить я покамест еще порядочного именьица не могу, то решился хоть нанять какую-нибудь усадьбу»[192], – пишет Петр Ильич баронессе фон Мекк в январе 1885 года, а месяцем позже подтверждает свои намерения: «Я понял теперь раз навсегда, что мечта моя поселиться на весь остальной век в русской деревне не есть мимолетный каприз, а настоящая потребность моей натуры»[193].
Кочевая жизнь рано или поздно утомляет, хочется своего угла. Мечта «поселиться на весь остальной век в русской деревне» была стремлением не к затворничеству, а к своему углу, своему дому, в котором все будет устроено наилучшим, то есть наиудобнейшим, образом. У Давыдовых в Каменке по известным причинам стало неуютно, а во время первого пребывания в Плещееве произошел неприятный инцидент, отбивший желание приезжать сюда снова[194]. Петр Ильич попросил баронессу удалить всю прислугу на время его пребывания, сказав, что ему будет достаточно собственного слуги Алексея. Просьба была удовлетворена, но в имении остался управляющий, Альберт Пахульский, сын которого, Владислав, был личным секретарем Надежды Филаретовны, а впоследствии стал мужем ее дочери Юлии. Владислав Пахульский появился в доме Надежды Филаретовны в качестве скрипача, сменившего в 1877 году Иосифа Котека, которому было отказано от места и дома вследствие его чрезмерной любвеобильности. Пахульский окончил Московскую консерваторию, где и познакомился с преподававшим гармонию Чайковским.
Изначально Петра Ильича и Алексея расселили в разных концах большого дома, что было не очень-то удобно, поэтому Петр Ильич переселил Алексея в уборную баронессы, находившуюся рядом с его покоями. Такое «своеволие» не понравилось управляющему, который в самых грубых выражениях запретил Алексею спать в уборной. Надежде Филаретовне Чайковский об этом не сообщил и в письмах к ней всячески нахваливал Плещеево, но Модесту Ильичу написал о своих истинных чувствах: «Мое пребывание в Плещееве совершенно отравлено: я дотяну как-нибудь месяц и перееду в Москву или не знаю куда. А жаль! не будь ляха [Пахульского], чудесно бы было. Ради Бога, никому ни слова об этом, ибо ни за что не хочу, чтобы дошло до Над[ежды] Фил[аретовны]. Тем не менее я рад, что побуду здесь, ибо я пришел к двум выводам: 1) я не способен тяготиться одиночество и скучать в деревне, следовательно я: не ошибался, считая это наилучшей формой жизни, 2) я не должен жить в деревне иначе как в своей собственной»[195].
Скорее всего, тяга к «своей собственной деревне» зрела в душе давно, а в Плещееве просто оформилась в осознанное желание. Но, может, и родилась под впечатлением от инцидента.
«Подумаешь, пустяки какие! – могут сказать сейчас некоторые читатели. – Нахамил управляющий – так поставь его на место и забудь об этом!» Но тут не пустяки, а унижение. Баронесса часто повторяла в письмах, что в ее владениях Петр Ильич может чувствовать себя как дома, и (надо отдать ей должное) всячески этому способствовала. Но управляющий счел, что гость не вправе нарушать установленный порядок, иначе говоря, поставил себя выше Петра Ильича. И ведь ничего с ним не сделаешь, потому что он служит другим людям. Да, разумеется, Петр Ильич сообщил о случившемся сыну управляющего, тот попытался сгладить неприятное впечатление, но осадочек остался… К тому же нельзя забывать о том, что наш герой был человеком ранимым и для творчества ему требовалась спокойная обстановка.
В феврале 1885 года Чайковский снял дачу (то есть усадьбу) в селе Майданово, в двух верстах от Клина. Дом был великоват для одного человека и слишком роскошен, по мнению Петра Ильича, но ничего лучшего на тот момент не нашлось. «В доме масса комнат, отлично меблированных; при доме великолепный парк, вид из окон очень красивый. Вообще жилье будет, кажется, очень приятное, но меня пугает огромная масса комнат, которые придется отапливать в течение зимы. Вообще дом немножко велик для меня. Как бы то ни было, но год придется там прожить, а если окажется, что содержание его превышает мои средства, успею найти в течение года что-нибудь более подходящее»[196]. Место было не только живописным, но и удобным – близ железной дороги, что имело для Чайковского, только что избранного одним из директоров Московского отделения Русского музыкального общества, большое значение, ведь ему часто приходилось выезжать как в Москву, так и в Петербург. А еще рядом был большой парк, идеально подходивший для уединенных прогулок, которые Петр Ильич совершал после обеда.
Однако идиллия длилась недолго. Уже в марте Чайковский жаловался баронессе на то, что наем усадьбы не обеспечивает полного спокойствия и не дает ощущения собственного жилища, то есть не позволяет устроить все по своему вкусу. Во-первых, неподалеку жила владелица усадьбы, которая всячески навязывалась на знакомство с Петром Ильичом (ну а как же – знаменитость!). Во-вторых, здесь нельзя было ничего менять – ни срубить дерево, которое загораживало вид на реку, ни поставить беседку в нужном месте. В-третьих, в парке, так понравившемся Петру Ильичу, гуляли жильцы близлежащих домов, и с этим ничего нельзя было поделать. Чайковскому было бы достаточно «нескольких квадратных саженей», при условии, что они полностью принадлежали бы ему. Маленький домик[197] и садик при нем, но – свое! Свое!
Тем не менее в Майданове Петр Ильич испытал творческий подъем. Одним из сочинений «майдановского периода» стала симфония «Манфред» (Соч. 58) по одноименной поэме Байрона. «Над «Манфедом» я просидел, можно сказать, не вставая с места, почти четыре месяца (с конца мая по сегодняшний день), – писал Чайковский композитору Милию Балакиреву, предложившему написать это произведение. – Было очень трудно, – но и очень приятно работать, особенно после того, как, начавши с некоторым усилием, я увлекся»[198].
Закончив «Манфреда», Петр Ильич начал подыскивать сюжет для новой оперы. В одном из писем к баронессе фон Мекк он снова разъясняет свое отношение к опере как наиболее публичной форме музыкального искусства. «Манфред» будет исполнен раз-другой на симфонических концертах для узкого круга знатоков, а оперы создаются для широких масс, можно сказать, для всего народа. Чайковский уточняет, что им, как и всеми композиторами, сочинявшими оперы, движет не тщеславие, а естественное творческое побуждение максимально расширить круг своих слушателей. При этом не следует «гоняться за внешними эффектами». Нужно выбирать художественно ценные сюжеты, которые «задевают за живое».
Петра Ильича «задел» сюжет трагедии «Чародейка», написанной его современником, популярным драматургом Ипполитом Васильевичем Шпажинским (он же и создал либретто). Литературовед Григорий Бялый охарактеризовал Шпажинского так: «Талантливый эпигон, даровитый представитель переходной поры, драматург без новаторских устремлений, Шпажинский дал театральной русской публике что мог, и получил от нее что заслужил: быстрый успех и быстрое забвение». Можно сказать, что сотрудничество с Чайковским обеспечило Шпажинскому творческое бессмертие – в наше время его помнят только как автора либретто к «Чародейке». Идею подал Петру Ильичу брат Модест, заметивший однажды, что сцена встречи Настасьи с Княжичем была бы весьма эффектной для оперы.
Да и весь сюжет «Чародейки» идеально подходил для оперы. Ревнивая княгиня посылает сына убить Настасью-Чародейку – молодую вдову, в которую влюблен ее муж. Но сын тоже влюбляется в красавицу, а та отвечает ему взаимностью. Тогда княгиня отравляет Настасью. Сын проклинает мать. Отец убивает сына, думая, что это он убил Настасью по приказу матери, а затем умирает сам. В принципе – те же «Ромео и Джульетта», только накал страстей гораздо выше.