Чайковский
Шрифт:
Консерваторская постановка «Онегина» была желанием Чайковского, боявшегося постановки столь лирического, столь тонкого произведения на казенной сцене, где внутренний мир героев не был бы раскрыт. «Я никогда не отдам этой оперы в Дирекцию театров, прежде чем она не пойдет в Консерватории. Я ее писал для Консерватории потому, что мне нужна здесь не Большая сцена с ее рутиной, условностью, с ее бездарными режиссерами, бессмысленной, хотя и роскошной постановкой, с ее махальными машинами вместо капельмейстера и т. д., и т. д. Для “Онегина” мне нужно вот что: 1) певцы средней руки, но хорошо промуштрованные и твердые, 2) певцы, которые вместе с тем будут просто, но хорошо играть, 3) нужна постановка не роскошная, но соответствующая времени очень строго; костюмы должны быть непременно того времени, в которое происходит действие оперы (20-е годы), 4) хоры должны быть не стадом овец, как на императорской сцене, а людьми, принимающими участие в действии оперы, 5) капельмейстер должен быть не машиной и даже не музыкантом… а настоящим вождем оркестра… Я не отдам “Онегина” ни за какие блага ни Петербургской, ни Московской Дирекции, и если ей [опере] не суждено итти в Консерватории, то она не пойдет нигде»[164].
Но
К написанию либретто «Орлеанской девы» Петр Ильич отнесся очень ответственно: изучил не только варианты либретто к прежним постановкам истории о Жанне д’Арк, но и некоторые исторические труды. В результате получился добротный сплав лирической драмы с большой классической оперой. От монументальной «Орлеанской девы» Чайковский ожидал гораздо большего, чем от камерного «Онегина», но вышло наоборот.
Партитура «Девы» была окончена в августе 1879 года, а 13 (25) февраля 1881 года на сцене Мариинского театра состоялась премьера. Премьера прошла успешно, но дальнейшие представления не пользовались популярностью у зрителей. «Орлеанская дева» стала популярной лишь в советский период, но не столько за счет своих достоинств, сколько из-за положительного отношения коммунистических идеологов к образу Жанны, крестьянской девушки, возглавившей борьбу народа с интервентами. Сам Петр Ильич впоследствии признавал, что «Орлеанская дева» не была «лучшим и наиболее почувствованным» из его сочинений.
9 января 1880 года скончался Илья Петрович Чайковский. Петр Ильич в то время был в Риме. О смерти отца его известил Анатолий.
В конце 1881 года Петр Ильич разорвал отношения с Иосифом Котеком. Причина была веской. Еще в 1878 году Чайковский написал в Кларане концерт для скрипки с оркестром ре мажор (Соч. 35). В создании этого произведения ему помогал Котек, и он же первым его исполнил под фортепианный аккомпанемент Петра Ильича. Этот концерт, считающийся одним из шедевров русского музыкального искусства и одним из лучших сочинений Чайковского в концертном жанре, некоторые современники композитора (в частности, профессор Санкт-Петербургской консерватории Леопольд Ауэр) считали неудобным для исполнения. Ауэр сумел внушить это предубеждение Котеку, который собирался исполнить концерт в Петербурге в ноябре 1881 года. Собирался, но не исполнил… «Я от него, Котика, должен был ожидать большего самопожертвования ради меня, большей смелости и гражданского мужества, одним словом, что мне не хотелось разочароваться в нем, но пришлось… Да! грустно сказать, а Котик сплоховал и выказался с довольно мизерной стороны».
4 декабря того же года «концерт преткновения» исполнил в Вене скрипач-виртуоз Адольф Давидович Бродский, которому Чайковский в благодарность перепосвятил этот концерт, первоначально посвященный Ауэру. Большинство европейских музыкальных критиков были неспособны оценить по достоинству новаторскую музыку русского композитора, поэтому отзывы преимущественно были отрицательными. Дошло до того, что австриец Эдуард Ганслик назвал музыку Чайковского «вонючей». «Недавно… попалась мне в руки “Neue Freie Presse” со статьей Ганслика о венских концертах, – писал Петр Ильич Юргенсону. – Между прочим, он отзывается о моем концерте скрипичном и столь курьезно, что советую тебе достать… Ганслик говорит, что моя музыка вонючая – eine stinkende Musik!.. Если ты знаешь адрес Бродского, то, пожалуйста, напиши ему, что я глубоко тронут тем мужеством, которое он выказал, взявшись перед предубежденной публикой играть вещь столь трудную и, по-видимому, неблагодарную. Когда Котек, мой ближайший друг, струсил и малодушно отменил свое намерение познакомить Петербург с моим концертом (а между тем это была его прямая обязанность…), когда Ауэр, которому концерт посвящен, делает мне всякие пакости, – как не быть тронутым и благодарным милому Бродскому, терпящему теперь из-за меня ругательства венских газет. Не везет мне в критике… Ах, чтоб их черти заели!»
Последняя фраза просто замечательная. Именно так гениям нужно относиться к предвзятым критикам – чтоб их черти заели!
Впоследствии Петр Ильич откликнулся на просьбу Котека, лечившего туберкулез в Давосе, и навестил его в конце ноября 1884 года. А 4 января 1885 года Котек умер. Ему было двадцать девять лет. Чайковский написал Надежде Филаретовне, что известие о смерти Котека «поразило и сильно опечалило» его, но затем добавил: «На меня все это произвело бы подавляющее впечатление, если бы не случилось, что вследствие спешной потребности и неимения хороших корректоров я не принужден был в течение нескольких дней сам делать труднейшую корректуру моей новой сюиты». Былых чувств к Котеку после его «предательства» с концертом Чайковский испытывать не мог, а навестил его в Давосе чисто из сострадания.
Глава восьмая. Кочевник
Надежда фон Мекк.
Санкт-Петербург. Мариинский театр.
Любое явление изначально несет в себе свой конец, и любое начинание может привести к обратному результату. Причиной разрыва отношений между композитором и его покровительницей могла стать идея, которой полагалось эти отношения укрепить, – Надежда Филаретовна желала породниться с Петром Ильичом, причем желала настолько сильно, что эту идею можно было считать навязчивой. Петр Ильич не имел ничего против, и в конечном счете дело закончилось женитьбой Николая Карловича фон Мекка на Анне Львовне Давыдовой в январе 1884 года (а разрыв отношений произошел в конце 1890 года, но это так, к слову).
В принципе, стремление породниться с любимым человеком «не мытьем, так катаньем», то есть не напрямую, путем вступления с ним в брак, а косвенным способом, через кого-то из родственников, вполне естественно. Одна душа тянется к другой, и обеим хочется, чтобы нитей, которые их связывают, было как можно больше. Но…
Но все дело в отношении Надежды Филаретовны к браку и тому, как этот «династический» брак был устроен. В одном из февральских писем 1878 года баронесса с присущей ей обстоятельностью излагает свои взгляды на отношения между людьми, в том числе и на институт брака. Петр Ильич «зондировал почву», пытаясь выяснить, как долго он может рассчитывать на благосклонность баронессы. Она ответила: «До тех пор, пока существуют чувства, нас соединяющие», а то, что приводится ниже, стало увертюрой к ответу.
«Я все правила и все законы основываю на естественных свойствах человека, их прежде всего принимаю en consideration[165] и им всегда даю преимущество перед искусственными свойствами, созданными в людях обществом, воспитанием и т. п. средствами. Я не отрицаю, что кровные узы по своим естественным свойствам дают права и налагают обязанности, но как человек, который выше всего ставит свободу, я не могу не отдать преимущества другому, не менее естественному свойству человека: свободному чувству, личному выбору, индивидуальным симпатиям. Одно из применений такого свойства является в браке, за которым закон и общество признают все права и обязанности, но ведь брак, т. е. обряд, есть только форма, в сущности же должны быть чувства, а всегда ли в браке есть любовь, заботливость, сочувствие? Вы больше чем кто-нибудь знаете, что нет; а права и обязанности остаются! Из этого я вижу, что закон назначения их не всегда правилен: он предоставляет их кровным и брачным узам, первые из них я нахожу недобровольными, вторые несостоятельными, но считаются они, во всяком случае, обязательными. Есть же третий род отношений – добровольный и необязательный, т. е. необязательный в смысле срока, но дающий наибольшие права и наибольшие обязанности… я не отделяю одного от другого и не признаю нигде права без обязанности и обратно… Этот третий род отношений есть отношения всяческих чувств, и я лично только за ними и признаю права и обязанности. Я сама ни от кого не приму ничего во исполнение законной обязанности… Моя любовь дает мне право на человека, его любовь налагает на меня обязанность, и это уже безгранично… То распределение прав и обязанностей, которое определяет общественные законы, я нахожу спекулятивным и безнравственным; тогда стоит только приобресть себе побольше детей и потом жуировать насчет их обязанностей или устроить так, чтобы побыть в церкви под венцом и т. д. и потом доставлять себе за это радости, fi, comme c’est vilain[166]! Я не могу с этим согласиться, я не могу уважать тех законов, которые дают возможность к подобным спекуляциям; имеет право на другого человека только тот, кто любит и кого любят»[167]. В другом письме, написанном вскоре после этого, Надежда Филаретовна называет себя «непримиримым врагом браков», словно опасаясь, что Петр Ильич не поймет ее пространного объяснения (здесь оно приведено в сильно сокращенном виде).
Дело сводилось не к тому, чтобы свести молодых людей друг с другом, надеясь, что между ними вспыхнет искра любви. Это было бы слишком банально, с точки зрения баронессы. Стараться понравиться, стремиться произвести впечатление, влюбляться в «милые черты», не видя того, что спрятано под ними… Фу, как пошло! Нужно оценить друг в друге нравственные достоинства и за них полюбить.
«Я заклятый враг браков… – повторяет Надежда Филаретовна в августе 1879 года. – Я ни на йоту не изменила своего отношения к бракам и что именно вследствие моего взгляда на них я и забочусь по этому предмету для моих детей. Я своих убеждений не навязываю никому. Перед своими старшими детьми я хотя и выражала свой взгляд на брак, но так как детей воспитывает гораздо больше общество, чем родители, то и мои три дочери вышли замуж и сын женился. Наученная теперь этим опытом, я вижу, что один в поле не воин и что я одна против всего общества бессильна даже на то, чтобы уберечь своих детей от зла и горя, поэтому перед младшими детьми я уже не развиваю своих теорий насчет брака, и так как убеждена, что они не избегнут этого зла, то мне хочется, по крайней мере, оградить их от большего несчастья своею опытностью, отсутствием пустого рутинного увлечения, одним словом, разумным выбором. Вот почему я, милый друг, так рано начинаю заботиться об этом предмете и почему мне пришла в голову мысль и вследствие ее и желание соединить наших детей – Вашу Наташу и моего Колю?!!.. Я убеждена, что у такой достойной женщины, примерной семьянинки, как Александра Ильинишна, и дочери будут таковы же, как она. Мой Коля также сын прекрасного отца. Теперь, если бы я хотела соблюдать приличия (к которым вообще чувствую антипатию), то я сказала бы, что… конечно, я не знаю… понравится ли мой Коля Наташе… Но я именно для них и хотела бы отвратить эту пошлую принадлежность браков: понравиться, влюбиться; мне бы хотелось, чтобы они оценили друг в друге нравственные достоинства и за них полюбились бы. Я вообще больше всего на свете презираю всякую внешность, потому что она есть ложь и тьма, а я поклонница света, истины, правды, естественности, действительности, сути, потому что я реалистка, и всякое поклонение виду, внешности не только мне не свойственно, но противно, но зато никто не может так горячо, так страстно поклоняться действительным достоинствам, как я. Я не умом поклоняюсь им, а всем сердцем я люблю, обожаю все действительно прекрасное»[168].