Чайковский
Шрифт:
«Я бы жестоко солгал перед тобой, если б стал тебя уверять, что я уже вполне счастлив, вполне привык к новому моему положению и т. д. После такого ужасного дня, как день 6-го июля, после этой бесконечной нравственной пытки – нельзя скоро оправиться. Но всякие невзгоды имеют и свою хорошую сторону; я невыносимо страдал, видя, как ты обо мне сокрушаешься, – но вместе с тем ты виновник того, что я с таким мужеством боролся с своими мучениями. Скажи, пожалуйста, что значат все испытания, неудачи, невзгоды перед силою моей любви к тебе и твоей ко мне! Что бы ни случилось со мной, я знаю, что в твоей любви найду всегда опору, поддержку и утешение. И теперь ты ни на секунду не выходишь из моей головы, и твой милый образ меня утешает, ободряет и поддерживает… Когда вагон тронулся, я готов был закричать от душивших меня рыданий… Не было секунды, чтоб я не думал о тебе… Утешительнее всего мне было то, что жена не понимала и не сознавала моей плохо скрываемой тоски. Она и теперь и все время имеет вид вполне счастливый и довольный. Elle n’est pas difficile[120]. Она со всем согласна и всем довольна.
Остановились в Европейской, – очень хорошо и даже роскошно… По части лишения девственности не произошло ровно ничего. Я не делал попыток, ибо знал, что пока я не войду окончательно в свою тарелку, – все равно ничего не выйдет. Но были разговоры, которые еще более уяснили наши взаимные отношения. Она решительно на все согласна и никогда не будет недовольна. Ей только нужно лелеять и холить меня. Я сохранил себе полную свободу действий… Я до того обеспечил себе свободу действий, что, как только мы с женой привыкнем друг к другу, она не будет меня стеснять ни в чем. Не нужно себя обманывать: она очень ограниченна, но это даже хорошо. Умная женщина вселяла бы во мне страх к себе. Над этой я стою так высоко, я до такой степени доминирую ее, что по крайней мере никакого страха перед ней я не испытываю…
Толя, если б ты был здесь, я бы тебя теперь задушил в своих объятиях. Делаю это мысленно. А ведь хорошо, что случаются такие дни, как 6 июля. Только в такие дни можно во всей полноте измерить такую любовь, какая соединяет меня с тобой. Будь здоров, играй на скрипке и не беспокойся обо мне. Я заранее знаю, что скоро все будет обстоять благополучно»[121].
На деле все получилось не совсем благополучно, точнее – совсем неблагополучно, но первый месяц супружеской жизни прошел более-менее гладко.
«Если б я сказал, что плаваю в океане блаженства, то соврал бы, – пишет Петр Ильич сестре. – Я слишком заматерел в холостой жизни и не могу еще без сожаления вспомнить об утрате своей свободы. Кроме того, я чувствую себя усталым от всех вынесенных треволнений и сильно соскучился обо всех вас. Иногда я не могу удержаться от злости на свою жену, когда вспомню, что она как бы отдаляет меня от самых близких сердцу [уже появилась злость!].
Тем не менее нельзя не отдать справедливости моей супруге; она делает все возможное, чтоб нравиться мне, всегда всем довольна, ни о чем не сожалеет и всячески доказывает мне, что я составляю единственный интерес ее жизни. Она во всяком случае добрая и любящая женщина. Мне очень мало нравится ее семейная среда. Я провел теперь три дни в деревне у ее матери и убедился, что все то, что мне в жене не совсем нравится, происходит оттого, что она принадлежит к очень странному семейству, где мать всегда враждовала с отцом и теперь после его смерти не стыдится всячески поносить его, где эта же мать ненавидит!!! некоторых из своих детей, где сестры друг с другом пикируются, где единственный сын в ссоре с матерью и со всеми сестрами и т. д. и т. д. Ух, какое несимпатичное семейство!»[122]
Антонине Ивановне начало семейной жизни виделось в розовом свете. «Я втихомолку, незаметно для него, всегда любовалась им, особенно за утренним чаем, – вспоминала она. – Он так и дышал свежестью, такой красивый всегда сидел, со своими добрыми глазами, что просто приводил меня в восторг. Я про себя все сидела и думала, глядя на него: “Слава Богу, что он мой, и больше ничей! Никто не смеет у меня отнять его, потому что он мой муж!”»
Муж в то время продолжал встречаться с Котеком. Но это так, к слову.
На сохранившейся фотографии, сделанной в 1877 году, Петр Ильич смотрит в объектив, а Антонина Ивановна – куда-то в сторону… «Есть над чем задуматься», – сказал бы по этому поводу Зигмунд Фрейд.
«Домашняя обстановка не оставляет желать ничего лучшего, – констатирует Чайковский в сентябре. – Жена моя сделала все возможное, чтобы угодить мне. Квартира уютна и мило устроена. Все чисто, ново и хорошо. Однако ж я с ненавистью и злобой смотрю на все это…»[123]
Николай Кашкин в своих воспоминаниях приводит рассказ Петра Ильича о неудавшейся попытке самоубийства, предпринятой им между 11 (23) сентября и 24 сентября (6 октября) 1877 года.
«Я вполне сознавал, что виновным во всем был один я, что ничто в мире мне помочь не может, а потому оставалось терпеть, пока хватит сил, и скрывать от всех мое несчастье. Не знаю, чем именно вызывалась эта последняя потребность скрытности: только ли самолюбие или боязнь огорчить родных и набросить на них тень моего, как мне казалось, преступления? В таком состоянии было вполне естественно прийти к убеждению, что освободить меня может только смерть, ставшая для меня желанной мечтой, но я не мог решиться на явное, открытое самоубийство из боязни нанести слишком жестокий удар старику отцу, а также и братьям. Я стал думать о средствах исчезнуть менее заметно и как бы от естественной причины; одно такое средство я даже пробовал. Хотя со времени приезда от сестры прошло не более недели, но я уже утратил всякую способность бороться с тяжестью моего положения, и сознание у меня, как я сам чувствовал, по временам стало мутиться. Днем я еще пытался работать дома, но вечера мне делались невыносимы. Не смея зайти куда-нибудь к знакомым или даже в театр, я каждый вечер отправлялся на прогулку и несколько часов бесцельно бродил по дальним, глухим улицам Москвы. Погода стояла мрачная, холодная, и по ночам слегка морозило; в одну из таких ночей я пошел на пустынный берег Москвы-реки, и мне пришла в голову мысль о возможности получить смертельную простуду. С этой целью, никем в темноте не видимый, я вошел в воду почти по пояс и оставался так долго, как только мог выдержать ломоту в теле от холода. Я вышел из воды с твердой уверенностью, что мне не миновать смерти от воспаления или другой какой-либо простудной болезни, а дома рассказал, что принимал участие в ночной рыбной ловле и случайно упал в воду. Здоровье мое оказалось, однако, настолько крепким, что ледяная ванна прошла для меня без всяких последствий»[124].
Имела ли попытка место на самом деле или она была выдумана? Дать точный ответ на этот вопрос невозможно. Никто из родных и знакомых Петра Ильича не упоминал о чем-то подобном, и сам Петр Ильич никому об этом не писал. Или писал, но письма не сохранились или впоследствии были уничтожены? (Известно, что после смерти Петра Ильича Модест и Анатолий Чайковские подвергли его эпистолярное наследие довольно строгой цензуре.) Во всяком случае у нас есть письменное свидетельство того, что мысли о смерти у Петра Ильича после женитьбы появлялись, но он их отвергал.
«Я впал в глубокое отчаяние, тем более ужасное, что никого не было, кто бы мог поддержать и обнадежить меня. Я стал страстно, жадно желать смерти. Смерть казалась мне единственным исходом, – но о насильственной смерти нечего и думать. Нужно Вам сказать, что я глубоко привязан к некоторым из моих родных, т. е. к сестре, к двум младшим братьям и к отцу. Я знаю, что, решившись на самоубийство и приведши эту мысль в исполнение, я должен поразить смертельным ударом этих родных. Есть много и других людей, есть несколько дорогих друзей, любовь и дружба которых неразрывно привязывает меня к жизни. Кроме того, я имею слабость (если это можно назвать слабостью) любить жизнь, любить свое дело, любить свои будущие успехи. Наконец, я еще не сказал всего того, что могу и хочу сказать, прежде чем наступит пора переселиться в вечность. Итак, смерть сама еще не берет меня, сам идти за нею я не хочу и не могу, – что ж остается?»[125]
Оставалось одно – бежать.
26 июля (7 августа) Чайковский выезжает со слугой (и еще одним близким своим другом) Алексеем Софроновым[126] в Ессентуки для того, чтобы «уединиться, успокоиться и одуматься, лечиться и, наконец, работать». Деньги на поездку дала Надежда Филаретовна, таким образом, долг Чайковского вырос на тысячу рублей и составил четыре тысячи (впрочем, на возврате «одолженных» денег баронесса никогда не настаивала). Антонина Ивановна осталась в Москве для обустройства семейного гнездышка. По дороге заехали в Каменку, к Давыдовым, где Петр Ильич провел весь свой «отпуск», сославшись на то, что в Ессентуках очень скучно и там у него может начаться хандра. С большой долей уверенности можно предположить, что Ессентуки были использованы в качестве благовидного предлога для отъезда из Москвы без супруги.