Чайковский
Шрифт:
«Я нисколько не стыжусь получать от Вас средства к жизни, – ответил Чайковский. – Моя гордость от этого ни на волос не страдает; я никогда не буду чувствовать на душе тягости от сознания, что всем обязан Вам… В моем уме я поставил Вас так высоко над общим человеческим уровнем, что меня не могут смущать щекотливости, свойственные обычным людским отношениям. Принимая от Вас средства к покойной и счастливой жизни, я не испытываю ничего, кроме любви, самого прямого, непосредственного чувства благодарности и горячего желания по мере сил способствовать Вашему счастью… Я Вам скажу прямо и откровенно, что для меня будет неизмеримое благо, если благодаря Вам я буду обеспечен от всяких случайностей, от самодурства кого бы то ни было, словом, всех тех цепей, которые связывают человека, ищущего средств к жизни посредством обязательного труда. Будучи очень непрактичен, я всегда страдал от недостаточности средств, и эта недостаточность часто отравляла мне жизнь, парализовала мою свободу и заставляла ненавидеть мой обязательный труд»[141].
Иногда, будучи уязвленным щедростью своей благодетельницы, Петр Ильич возвращал ей часть полученных денег, о чем потом жалел. «Толя! Вчера я оказал подвиг необыкновенного гражданского мужества. Н. Ф. в своем прощальном письме (она уезжает сегодня) прислала мне… 200 фp[анков] на случай, если из-за рукописи я засижусь здесь, и 2000 фр[анков] золотом на издание сюиты!.. Но меня обуяло гражданское мужество. Я нашел, что просто неприлично брать с нее, кроме всего, что она для меня делает, еще деньги на издание, которое мне не только ничего не стоит, но еще приносит гонорарий от Юргенсона… словом, при самом ласковом письме я возвратил ей 2200 фр[анков], а теперь (о стыд и позор) жалею»[142].
В итоге Надежда Филаретовна предложила Чайковскому ежегодную «стипендию» в шесть тысяч рублей. Эта сумма позволила Петру Ильичу отдаться творчеству, не задумываясь о «презренном металле». Кроме «стипендии» были дополнительные выплаты, оплаты счетов за аренду жилья, а еще Чайковский мог подолгу жить в принадлежавшем баронессе поместье Браилов в Каменец-Подольской губернии[143] (разумеется, на всем готовом). Не следует забывать и о доходах, которые приносили сочинения… Для сравнения: полный генерал (по-нынешнему – генерал армии) получал в то время вместе с квартирными и столовыми выплатами немногим более трех тысяч рублей в год.
Из переписки видно, что чувства, которые Надежда Филаретовна испытывала к Петру Ильичу, были гораздо глубже обычных дружеских. Баронесса любила композитора и прямо писала об этом: «Впрочем, моя любовь к Вам есть также фатум, против которого моя воля бессильна»[144]. Заочная любовь – это не химера, как думают некоторые, а самая что ни на есть реальная реальность. Как можно любить того, кого не знаешь? Да запросто, ведь на самом деле любят не людей, а образы, которые создают в воображении и проецируют на них. Петр Ильич, любили ли вы когда-нибудь? Мне кажется, что нет. Вы слишком любите музыку, для того чтобы могли полюбить женщину. Я знаю один эпизод любви из вашей жизни[145], но я нахожу, что любовь так называемая платоническая (хотя Платон вовсе не так любил) есть только полулюбовь, любовь воображения, а не сердца, не то чувство, которое входит в плоть и кровь человека, без которого он жить не может»[146].
Эпистолярный роман Петра Ильича Чайковского и Надежды Филаретовны фон Мекк длился тринадцать лет и оборвался по неизвестной причине (самые важные письма до нас не дошли). Предположений по поводу прекращения переписки высказывается много, начиная с наиболее прозаического – ввиду пошатнувшихся дел баронесса уже не могла выступать в роли спонсора, и заканчивая романтическим – влюбленная баронесса устала ждать, когда наконец Петр Ильич сделает шаг к «развиртуализации».
Вот еще несколько романтических отрывков из писем Надежды Филаретовны.
«Вы желали бы сделать мне жизнь веселее, но ведь уже и теперь Вы делаете мне ее лучше, приветнее. Ваша музыка и Ваши письма доставляют мне такие минуты, что я забываю все тяжелое, все дурное, что достается на долю каждому человеку, как бы ни казался он хорошо обставленным в жизни. Вы единственный человек, который доставляет мне такое глубокое, такое высокое счастье, и я безгранично благодарна Вам за него и могу только желать, чтобы не прекратилось и не изменилось то, что доставляет мне его, потому что такая потеря была бы для меня весьма тяжела…»[147]
«Я чувствую такую страстную привязанность к Вам, Вы так милы и дороги мне, что слезы выступают у меня на глазах и сердце дрожит от восторга. Боже мой, как я благодарна Вам за такие минуты, как светлее и теплее стала для меня жизнь, как многое вознаграждает мне Ваше отношение, как многое искупает такая натура, как Ваша! Зачем Вы не можете так согревать себя, как греете чужую жизнь; кому бы и быть счастливым, как не тому, кто может доставлять столько счастья другому. Однако Вам нет счастья, – фатум, фатум! Где бы я ни была, нигде не проходит дня без того, чтобы я не думала много о Вас»[148].
«О, боже мой! Я не могу Вам передать, что я чувствую, когда слушаю Ваши сочинения. Я готова душу отдать Вам, Вы обоготворяетесь для меня; все, что может быть самого благородного, чистого, возвышенного, поднимается со дна души»[149].
Деньги упрощают жизнь, но осложняют отношения. Баронесса, будучи женщиной в высшей степени деликатной, о деньгах и прочих своих благодеяниях упоминала словно бы между прочим, давая понять, что все это – сущие пустяки, заслуживающие упоминания, но не заслуживающие внимания. Петру Ильичу было гораздо сложнее. Материальная зависимость от баронессы угнетала его, особенно если приходилось просить денег сверх установленного, а такое случалось нередко, поскольку практичностью наш герой не отличался…
Впрочем, тут надо бы сделать уточняющее отступление. Трудно ли быть практичным? На самом деле – легко. Любой умственно полноценный человек по умолчанию обладает практичностью, способностью решать бытовые вопросы и разумно распределять свои ресурсы. Если человек знает, что у него «на все про все» есть тридцать рублей в месяц и больше ему не дадут, то он станет жить на рубль в день (условно) и не будет выходить за эти рамки. Ну, может, раз-другой и выйдет поначалу, но, уяснив, что сегодняшняя роскошь ведет к завтрашним лишениям, быстро перестанет это делать. С Петром Ильичом дело обстояло иначе, точнее – его дела обстояли иначе. Ему было на кого надеяться – на займы, на помощь отца или сестры, на баронессу фон Мекк. При таком раскладе можно позволить себе быть «непрактичным», то есть тратить больше, чем следовало, ведь всегда есть надежда на «палочку-выручалочку». Так что правильнее было бы говорить не о «непрактичности» Чайковского, а о его легком отношении к деньгам. Тратил он деньги с легкостью, но по поводу их получения переживал изрядно. Когда Петр Ильич писал Надежде Филаретовне о том, что нисколько не стыдится получать от нее помощь, он, прежде всего, пытался убедить в этом самого себя. С одной стороны, посторонняя помощь так или иначе ударяет по гордости, а с другой – очень трудно все время быть благодарным. «Господи, сколько я должен быть благодарен этой чудной женщине и как я боюсь привыкнуть начать смотреть как на нечто должное мне на все, что она для меня делает. Никогда, никогда я не в состоянии буду доказать искренность моей благодарности. Я теперь уж стал затрудняться писать ей. В сущности, все мои письма к ней должны бы были быть благодарственными гимнами, а между тем нельзя же вечно изобретать новые фразы для выражения благодарности?»[150] А вот отрывок из письма Николаю Рубинштейну: «Я просто эксплуатирую ее доброту, и это было бы для меня очень мучительным сознанием, если б она не умела успокаивать и заглушать упреки моей совести»[151]. В письме к Модесту Ильичу, датированном февралем 1879 года (третий год переписки), Чайковский выразился весьма резко: «К сожалению, нужно сознаться, что отношения наши ненормальны и что от времени до времени ненормальность эта сказывается»[152].
К концу 1880 года у семейства фон Мекков возникли серьезные финансовые проблемы. Причин называли много, начиная с огромных долгов, оставленных покойным Карлом Федоровичем, и заканчивая расточительностью его старшего сына Владимира, помогавшего матери вести дела. Но, скорее всего, главная причина крылась в отсутствии у вдовы и старшего сына должных деловых качеств – они предпочитали перепоручать управление своей собственностью третьим лицам, которые, как и следовало ожидать, больше радели о собственном благополучии, нежели о хозяйском. В этой ситуации Петр Ильич повел себя с присущим ему благородством. «Я слышал в Москве, что Влад[имир] Карл[ович] потерпел большие потери и что Вы пришли к нему на помощь, вследствие чего будто бы состояние Ваше сильно пострадало. Я до сих пор боялся быть indiscret[153] и потому не решался просить Вас разъяснить это обстоятельство… Ради бога, не забывайте, друг мой, что для меня открыты широко двери обеих консерваторий и что в этом смысле я человек вполне обеспеченный. Та свобода и то роскошное в материальном отношении существование, которое я веду, составляют драгоценные блага. Но они тотчас обратятся для меня в тягость, если я буду знать, что пользуюсь ими в ущерб слишком деликатного, слишком щедрого друга! Ради бога, будьте со мной в этом отношении совсем откровенны и знайте, лучший друг мой, что для меня будет величайшим счастьем отказаться от самых драгоценных материальных благ, если благодаря этому хоть на волос улучшится Ваше положение. Вы уже и без того слишком много для меня сделали… Итак, друг мой, ради бога, не скрывайте от меня правды, и если в самом деле Вы принуждены уменьшить свои расходы, то позвольте и мне переменить образ жизни и снова пристроиться к одной из консерваторий, где меня примут с радостью»[154].