Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
— Шипит как черт.
— Не испугаешься?
— Нет, не бойся, — пискнул Еник.
— Ну что, начинаю?.. Бахнет, как из пушки.
Еник с размаху воткнул пальцы в уши, судорожно зажмурился и кивнул. Дед выбежал из погреба. Виноградные ряды спускались в долину, как ветки плакучей ивы. Над ними кружила стая скворцов, воздух дрожал от их сварливого щебета и писка, от трепета крыльев, Виноградник словно прикрыло тенью черного зонтика. Птиц было не меньше миллиона. А может, и все два. Худого всегда кажется в избытке. Птицы грозной тучей кружили над виноградниками, выискивая место, где ринуться на землю тучей, более губительной, чем град, губительной, как майские заморозки.
— Видали их! Ах вы банда разбойная!
Дед оглянулся, но Еник остался в погребе.
Птицы рухнули в виноградник так стремительно, будто их сдуло с неба ветром. Вместо зелени кругом поднималась зловещая тишина.
Дед чиркнул спичкой и поднес пламя к дырке в дне жестянки.
Громовой удар разнесся вширь, взметнулся ввысь, всколыхнув листву и раскачав устои всего света. Птицы вспорхнули все разом и в ужасе рассыпались по синеве небосклона.
Еник скорчился на лавке, зажав уши и зажмурившись. Дед успокаивающе погладил его, робкой ладонью пытаясь унять дрожь худеньких плечиков.
— Не бойся, — шептал он вкрадчиво, будто просил в долг, и смущенно моргал.
— Ничего и не было, — сердито сказал Еник, но отзвук этого оглушительного чуда судорожно сжимал его горло.
— Ох и дали мы им, — воскликнул дед радостно. — Дармоедам!
Ему показалось, что, будь он тут один, победа была бы не в победу.
— Улетели?
Дед гордо кивнул. На нем сверкал маршальский мундир, и он величественным жестом приветствовал выстроившиеся войска.
— Скворцы тоже могут бояться? — удивился Еник.
— Еще бы! — уверил его дед с горячностью. И я могу бояться, и мужчины покрепче меня тоже порой пугаются. Но вместо этого сказал: — Не думай, что они так сразу и вернутся.
Еник поерзал и протер глаза.
— В другой раз можешь дать банку мне.
— Ладно. В другой раз ты сам подожжешь.
* * *
Трактирщик в своей любимой клетчатой курточке больше походил на резника, но с посетителями он обходился учтиво, можно даже сказать — ласково. В этом трактире, впрочем, во фраке не больно-то и походишь. Ничто из трактирной мебели еще не пострадало от жука-дровосека, все стулья здесь были новые, хотя и разные, — с бору да с сосенки; то же, впрочем, надо сказать и о столах. В трактире по большей части царила торжественная тишина, располагающая к спокойным размышлениям, но время от времени тут появлялся кто-то, кому необходимо было срочно разломать что-либо деревянное, к нему тотчас присоединялся другой, и после этого несколько дней было чем топить в плите.
Еник осторожно отхлебывал ядовито-желтый лимонад и, испытывая блаженство самоистязания, поглядывал на жевательную резинку, с обертки которой ему весело улыбался утенок Дональд, с клювом, похожим на капкан для хорьков.
— Если б у меня была дома своя лошадка, я бы все время на ней качался, — доверительно сообщил он Дональду.
Дед отпил пива и передернулся, словно свалился в студеную воду. Сердито пыхнув виргинской сигарой, он рявкнул на трактирщика:
— Что у тебя с нагревателем? Или ты воображаешь, будто легкие достались мне по выигрышу в лотерее?!
Трактирщик метнул на деда испепеляющий взгляд. Он не переносил крика в своем заведении и уважал тихих посетителей. Для крикунов был трактир напротив. А здесь играли в шахматы и неазартные карточные игры. Он принес деду нагреватель в расписной пол-литровой кружке и держался до того непричастно и пренебрежительно, что, пожалуй, нагнал бы страху даже на пациентов вытрезвителя.
— Уж не собираешься ли ты варить это пиво? С корицей, гвоздикой и прочим?
Дед взял сигару между пальцев:
— Не хотел бы я видеть, как ты будешь осторожничать в мои годы.
— Пенсионеры — это наказанье господне, — пробасил трактирщик и задернул за собой занавеску невероятно дикой расцветки.
— Я в садике ни разу и не покачался, — раздался голос Еника.
— Ты о чем?
— Ни о чем.
Еник оскорбился. Дед принялся шуровать нагревателем в кружке, выжидая, когда Еник поднимет на него взгляд. Он заранее улыбался, давая понять, что прекрасно все слышал и только нарочно переспрашивал. Но Еник водил пальчиком по пластиковой поверхности стола и угрюмо молчал.
Припыхтела Прохазкова и с видом бывалого разведчика огляделась вокруг. Застучала белая палка. Прохазкова усадила мужа за стол, белую палку прислонила к спинке стула и направилась к стойке за пивом, держась при этом королевским камергером.
— И чтоб кружка была как следует полная, — напомнил ей муж выразительно и громко. — Не думай, что я не замечу.
Прохазкова оскорбленно оглянулась назад и стала похожа на актрису, которой в вырез блузки угодил помидор.
— Да, парень, бывали тут прежде кони, — вздохнул дед и дождался, что Еник все же поднял взгляд. — А самые красивые были у меня… Свадьбы возил, рекрутов на призывную комиссию… А как-то раз, будет этому уж лет сорок, побился я об заклад с Яхимом, что за день сделаю пятнадцать ходок со щебенкой…
Чем закончился спор, Енику узнать не удалось. В трактир вошел мужчина под потолок, кряжистый и суровый с виду, и дед умолк. Притворился, будто и не заметил вошедшего. Зато он обнаружил что-то подозрительное в нагревателе и сосредоточенно принялся изучать искусно скрытый дефект.
Мужчину звали Губерт, у него были плечи такелажника, явно рассчитанные на переноску дома. Подойдя к прилавку, он взял кружку пива, мельком глянул вокруг и устремился к деду с Еником. Сев за их стол, словно только что отходил подышать свежим воздухом, он уставился на деда прищуренным взглядом. Кружка пива в его руке казалась одуванчиком.
У деда затренькали нервы.
— Как поживаешь? — спросил наконец Губерт. Так же насмешливо он спрашивал деда об этом уже невесть сколько раз и еще тысячу раз спросит, если они столько раз еще встретятся. Деду это было ясно как дважды два, и из-за этого у него перехватило дыхание.
— Ну как я могу поживать?! — отрезал дед.
Губерт осклабился:
— Все вы одним миром мазаны… Чего не придешь поглядеть? Боишься? Или стыдно?
Дед с досадой завел глаза под потолок. До чего же надоедный человек, хуже будильника.