Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
Гутфройд встал и сделал несколько нерешительных шагов по перрону, выискивая глазами среди пассажиров железнодорожную милицию. Он еще не знает, как ему вести себя в новой ситуации, но в нем поселилось странное чувство неудовлетворенности. Как будто кто-то его обманул, что случалось довольно редко. Как будто кто-то его обворовал, хотя он еще не знает кто и, главное, что у него украли.
Как будто ему сказали, чтобы он почистил ботинки, ибо придет Микулаш[97] с подарками, а Микулаш не пришел, потому что еще только апрель.
Он подошел к знакомому, дремлющему на скамейке без спинки, и встряхнул его.
— Я опоздал на поезд в Куты в четыре тридцать… — находчиво отозвался знакомый, не открывая глаз и заученным движением протягивая Юлиусу паспорт.
— Полюбуйся! — встряхивает его Гутфройд. — Это же моя коза!
Разбуженному непонятно волнение Гутфройда, он переворачивает газету на другую сторону, не скрывается ли объяснение там:
— Они ее у тебя свистнули? Заяви «Двум львам»[98].
— В милицию? Я? — спрашивает дунайский волк недоверчиво, будто его уговаривают выдать компаньонов по крупному ограблению поезда.
Такую возможность он отвергает начисто. Неизвестно почему, но у них там предрассудки по отношению к людям его типа. Должно быть, кто-то когда-то все как-то испортил, и с тех пор одетые в форму смотрят на людей с не совсем чистым паспортом с неизменным подозрением.
Знакомый тем временем прочитал по слогам и другую страницу газеты и тотчас же сунул Гутфройду под нос объявление на полстраницы.
— Это не твоя коза. Ее уже разыскивают в газетах…
Объявление было напечатано крупным шрифтом, поэтому прочитать его для Гутфройда было сущим пустяком:
ШТАБ КИНОФИЛЬМА «МОСТ ЧЕРЕЗ РЕКУ ЛАТОРИЦУ» ИЩЕТ КОЗУ
ДВА СТИЛЬНЫХ СТУЛА С ПЛЕТЕНЫМИ СИДЕНЬЯМИ
ВЕЕР ИЗ ПАВЛИНЬИХ ПЕРЬЕВ
НА ВЫГОДНЫХ
ФИНАНСОВЫХ УСЛОВИЯХ
ЖИЛЬЕ ДЛЯ ОДИНОКИХ
ОБЕСПЕЧЕНО
ТРАНСПОРТНЫЕ РАСХОДЫ ВОЗМЕЩАЮТСЯ
ТОЛЬКО
ПРИНЯТЫМ ПРЕТЕНДЕНТАМ
— Если ты осужден условно, то два паршивых стула и какой-то там веер этого не стоят… — наставляет его знакомый, основываясь на собственной судебной практике.
— Этого они мне не пришьют, — протестует Гутфройд, перебирая в памяти свои последние трансакции с движимым имуществом.
И, хотя диапазон его довольно широк, не может припомнить никаких стульев, не говоря уже о веере из павлиньих перьев; однако сидеть спокойно он уже не в состоянии, даже оставляет недопитым пиво и начинает шагать с одного конца платформы на другой, а потом решительно направляется к выходу с вокзала.
У Карола Пекара дома такой ад, что даже опытнейший специалист доктор психологии Плзак[99] и тот бы изумился. Эльвира тихо бесится, не осмеливаясь пока атаковать супруга впрямую, и всю свою ненависть изливает на невинное и бессловесное парнокопытное. Надо признать, что хотя Эльвира и тянет за Карола двенадцати- и восемнадцатичасовые смены, но все же так свирепствовать она не вправе! Пекар, конечно, за себя не боится, но опасается, что устные и письменные атаки против козы в один прекрасный момент перерастут в акт физической расправы.
Он старается поскорее улизнуть из дома, уверяя Эльвиру, что у него с козой масса дел. Хотя Эльвира ему теперь вообще не верит, но все-таки лучше гулять все утро по набережной и наблюдать за преображением Старого города, чем дожидаться неотвратимого покушения на свою подопечную.
Утра в семье Пекаров теперь тихие и гнетущие, как перина. Эльвира в цветастом халате рывком подает Каролу чашку кофе и кусок хлеба с маслом, садится рядом и тоже начинает есть в зловещем молчании. Коза с любопытством наблюдает за ними и, едва Эльвира поднесет ко рту кусок хлеба, удивленно склоняет голову набок. Эльвира невольно останавливается и кладет нетронутый кусок на стол. Снова берет его в руку, и коза снова удивленно наклоняет голову. И так до тех пор, пока Эльвира со злостью не бросит хлеб на тарелку. И это всякий раз.
— Почему она все время смотрит мне в рот?
— Может, ты все же не должна была выбрасывать сено из шкафчика для ботинок… — рассуждает вслух Пекар.
С недавнего времени он начал готовиться к зиме, чтобы коза не упрекнула его потом, что же он делал летом. Каждый вечер он понемножку таскал траву из городского парка, разбитого перед панельными домами, собирал для козы на зиму, но однажды Эльвира безжалостно выкинула это хорошее и пахучее сено в контейнеры для мусора перед домом.
— Здесь даже поесть нельзя спокойно! — жалуется Эльвира и чуть не плача выбегает из кухни.
— Ну, ну, не надо злить хозяйку, — по-отцовски упрекает Пекар козу и сует ей под стол корку хлеба… — Она наша хозяюшка, хоть и немного нервная…
Потом, уже одетый и обутый, берет в руку цепочку, открывает дверь в коридор и говорит под занавес старомодное:
— Ну… вымя божье, пошли!
— С богом по дорогам! Хоть бы вы вообще не возвращались… — кричит им вслед Эльвира не слишком ласково.
В своих походах в мир искусства они обнаружили только то, что ими никто особенно не интересуется. Выслушают, перелистают козий альбом, но никогда не обещают ничего конкретного. Мишо, который страдал депрессией, куда-то исчез, странный Янко, но всей вероятности, тоже последовал его примеру. Двор киностудии оккупировали два каменщика, а киношники устремились снимать что-то на лоне природы.
Даже в ЦНХП, который есть все же Центр народных художественных промыслов, им не повезло. Вдобавок коза нанесла там ущерб, принявшись с аппетитом поедать маленькие фигурки из сухих листьев кукурузы.
Проблему, что делать с начатым днем, решить было непросто. Иногда, если работала пожилая билетерша, их впускали в кинотеатр «Время» на документальные фильмы, но козу только с билетом. Сколько они вдвоем пересмотрели здесь скверных неполнометражных и короткометражных фильмов! Такие мог бы снять каждый.
В Словацкой национальной галерее их терпели, хотя, видимо, и считали, что коза портит копытами паркет и вообще подрывает достоинство памятника национальной культуры.
Для барменов и официанток — рабов златого тельца — с точки зрения дохода и чаевых коза была неинтересна, поэтому в большинстве заведений общепита в центре города к ней заняли по преимуществу отрицательную позицию.
В новом универмаге «Приор» у них с козой вечно бывали проблемы с эскалаторами, а в реставрированном универмаге «Дунай» — с ворчливой лифтершей.